Серебряное слово. Тарасик

— Гражданочка, у всех мужья, у всех дети, а никто не рвется в палаты, распорядков не нарушает.

Марфа Андреевна не отвечает, только машет рукой. Удалят. Объяснишь, что не муж, — удалят. Так уж лучше молчать…

Он тихо лежит на своей кровати. Прикрыт одеялом, а руки выпростаны. Медленно, как будто что-то наигрывая, шевелятся пальцы мастера Искры. И Марфа Андреевна думает: «Убирается. Значит, конец».

Больно ему, она знает, больно. Шибко болят глаза. Он не стонет — молчит.

Когда Марфа Андреевна входит в палату, Тарас Тарасович прислушивается. Когда она садится рядом с ним, он берет ее руку в свою.

— Спасибо, — так говорит он ей. — И откуда ты такая взялась, голубка?..

— Уж будто не знаешь?! Из цеха… Или запамятовал? Я — Марфа Андреевна… Уборщица. Велели: дежурь, все ему веселей… Человек одинокий, характерный… А ты, говорят, потакай, потакай и чтоб ни слова наперекор… Вот я, значит, и потакаю. Съешь-ка, родимый, яблочко.

Он ест покорно, как малый ребенок, и вдруг принимается бормотать.

Она угадывает слова, не вслушиваясь, и чуть раскачивается от горя. Плохо ему, видать, очень плохо. Видать, помрет…

Когда человек счастлив — свет бел для него. Всего на свете хочется человеку, обо всем ему помнится, во все верится. Когда человеку горько, даже если он не слепой, темнота, глубокая темнота поглощает свет — черное выпархивает из темноты. Кажется темным и прошлое, и будущее, и настоящее. Словно кто покарал тебя темнотой.

«Что он там говорит?»

— Затонула София, — бормочет Искра.

— Это кто затонул? Опомнись, — увещевает Марфа Андреевна.

— Дочка моя, София, — бормочет Тарас Тарасыч. — Письмо у меня в пиджаке. Не ответил, не успел. А она ждет, мается. Дочь моя дорогая, дочь моя золотая, моя ненаглядная. В дом влетела как бабочка. Думает, что отец забыл. А она — вот она где у меня, если хочешь знать!

И, сжав кулак, Тарас Тарасыч показывает Марфе Андреевне место, где сердце.

— Раскололась… Ваза раскололась. А такая синяя была. Забыли, забыли…

— Да знает она, что ты болеешь о ней. Какой же отец про дите забудет? — утешает Марфа Андреевна.

— Нет, не знает.

Он усмехается горько и все твердит:

— Затонула моя София. Раскололась в огне.

Он говорит не «Софья», он говорит «София» — длинно, красиво и ласково, как называют лодку моряки.

— Ты бы, Тарас Тарасович, вздремнул, — отвечает Марфа Андреевна.

И жалость, и боль разрывают ей сердце, подступают к горлу.

Про что бормочет, о чем вспоминает? То ли дочку свою, то ли вазу. Не поймешь. Да что понимать — горячка, помирает человек.

В палату входит докторша.

— Родимая, — говорит Марфа Андреевна, — взгляни, боюсь. Отходит. Кончается.

— Да что вы, — отвечает докторша.

— Помирает, — твердит ей Марфа Андреевна. — Я больше тебя прожила, доверься… Мужа, двух сынов схоронила… Гляди, он пальцами шевелит.

— Успокойтесь, — отвечает докторша. — Это бред, это естественно. Температура высокая. Успокойтесь.

И Марфа Андреевна снова садится возле мастера Искры.

…Он дремлет. Ночь…

Ночь входит в окна больницы первой яркой звездой. Но слепому она не видна. И постигнет же кара такого хорошего человека!..

Марфа Андреевна на цыпочках спускается вниз, в приемный покой. Она просит у кастелянши пиджак больного Искры или хоть письмо. Пусть пошарит… Может, и в самом деле в кармане лежит письмо…

— Грех на душу не возьму, все же дочь!

— Да что вы, тетя, — отвечает Марфе Андреевне молоденькая кастелянша. — От таких ожогов не помирают.

Она не слушает, ощупывает карманы старого пиджака. Нету, нету письма! Да вот оно: тут… Письмо. Нет, пустой конверт. Она шарит снова, снова… Нет письма! Да вот тут на конверте обратный адрес: «Владивосток. Пароходство. Черных, для передачи Искре».

Перед тем как уйти домой, Марфа Андреевна устало бредет на ближний почтамт и неумело, корявыми буквами составляет короткую телеграмму дочке Тараса Тарасовича.

Марфа Андреевна ничего не скажет Тарасу Тарасовичу про телеграмму. Лишь бы София поспела приехать. Захоронить отца, закрыть глаза ему — слепые, незрячие…

Плача, протягивает она в окошко кое-как заполненный телеграфный бланк.

— Гражданочка, перепишите, — отвечает девушка за окном. — Все ж таки телеграмма.

Хорошо. Она отвернет лицо, и буквы не растекутся, дочь успеет приехать, она закроет отцу глаза.

Когда с дедушкой на заводе случилось несчастье, Антоныч сразу поехал к папе Тарасика. Дверь была заперта. На следующий день он снова приехал к папе Тарасика. Дверь была заперта. Он постучал к соседям и спросил, не знают ли те, где товарищ Искра.

— Где? — всплеснула руками жена лекальщика. — Ясно где, не иначе — в милиции. Повадился кувшин по воду ходить…

Такому делу Антоныч, разумеется, не поверил. Он решил, что папа Тарасика в командировке. Однако пришел опять на следующий день. Дверь опять была заперта. И тогда Антоныч опустил в почтовый ящик записку.

Кто бы мог догадаться, что, не снеся одиночества и сдав сопромат, сын мастера Искры взял под мышку кошку, а в руку портфель и ушел на несколько дней к своему товарищу Рахматулину. Все же люди, тепло, семья. Жилой дом. Правда, Рахматулин (и папа Тарасика ему этого не забыл) поглядывал как-то на Соню, но с кем не бывает?! Главное — раз: не быть одному. И два: не думать и не говорить о Соне.

Антоныч не сдался. Детский сад, в который отдали внучонка мастера Искры, был подшефным садом завода.

Антоныч пошел в этот детский сад.

— Несчастье, — сказал, запинаясь, сменный мастер заведующей, Наталье Николаевне. — У вашего пацана Тарасика вроде пропал отец. Ищем, а он как сквозь землю провалился. Если вдруг придет к вам, скажите ему, будьте настолько любезны, что на заводе была авария… Эдак как-нибудь поосторожнее скажите, а то до смерти напугается. Тарас Тарасович Искра, папаша его, в первой глазной больнице… Глаза повредил. Так и скажите, чтобы не мешкая шел к отцу.

— Передам! — сказала заведующая испуганно. — Непременно передам. Послезавтра суббота, он придет за Тарасиком.