Серебряный голубь
Шрифт:
– Евсеич!
– Батюшка, Петр Петрович: похудели-то как, голубчик, почернели, бородой обросли… Господи, Боже мой, батюшка ты мой!…
– Садись со мной, старина: давай водку пить… И Евсеич почтительно присел за столик.
– Барышня-то наша с бабинькой ихней, да с Павлом Павловичем, сынком, в город уехали. Ах, Петр Петрович, барин хороший: что вы только наделали с нами; барышня убивалась – хорошая барышня: дитё Божье, Катинька… И как то вам ни грех-с себя да ее, ребенка малого, мучить: ведь ребеночек-с, барышня Катинька… Ах, Петр Петрович!
– Выпьем, старина.
– За ваше здоровье…
– Не будем поминать прошлое: что было – прошло…
– Вернитесь к нам, барин, голубчик; вся дворня вас поминает:
– Каково такого?
– Корнета-с Лавровского…
– Это еще что за корнет?…
– Барынин сродственник: гостит у нас, погоди: с Третьего Спаса приехали не то из Питербурха, а не то из Сарани, деревни ихней.
– Выпьем же, старина!
– За ваше здоровье-с!…
____________________
– А помните, батюшка, как я за вами бежал, а вы от меня, старика, изволили, да вприпрыжку: ведь меня, почитай, кажный день барышня, Катинька, на село гоняла – с письмами: думали мы, што вы у Шмидта-барина остановитесь: а оно вон што, – задумался старик, исподлобья поглядывая на Петра, – а вышло-то вон што: нехорошо, нехорошо…
Как нож в сердце, впивались те в Петра слова. – И похудели же вы: опять-таки скажу – почернели, бородой обросли, еще вот…
Но Петр не слушал: вниманье его отвлеклось: он видел, как столяр с медником пробирались между столов, заняли столик, и, увидев Петра, да еще в «компанействе» с Евсеичем, почему-то сделали вид, что и вовсе не замечают их встречи; Евсеич же к тому был и пьян: всхлипывая, вовсе он говорил невнятные речи; но Петр уже больше взглядом не отрывался от того далекого столика, возле которого столяр да медник расположились повыпивать: он видел, что им уже несли водку: «Что бы такое их сюда привело? – думал Петр. – Одна эта гадость», – почему-то заключил он; и знакомая дрожь пробежала по его спине; но столяр и медник занялись своим делом: они наклонили друг к другу свои лица и тусклыми очами своими уставились друг в друга, с нежностью даже такой, да с томностью, будто они не могли ни единой минуты друг без дружки теперь пробыть.
– Ты, ты, значит, и всыпал ему, купцу-то?…
– Не я, Анка всыпала…
– Ты, стало быть, Анке приносил порошка?…
– А я, стало быть, Анке снес порошка, малую толику…
– А купец-то и?…
– А купец-то и вовсе стал дохлый.
– Лишимшись языка?
– Лишимшись языка.
– И всего протчава?
– И всего протчава…
– Ай да, Сидор Семеныч!…
– Мы все Сухоруковы на одну стать…
– Народ твердый!…
– А то как же!…
____________________
– Ах, барин, барин: с кем вы связались: можно сказать, с отребьем, с гулящей бабой; и как вам не стыдно; да я за барышню за свою сколько ночей проворочился, не спамши: жалко барышню-то было!…
____________________
– Што ж ты, Сидор Семеныч, маленечко оплошал: ты ему бы еще всыпал…
– А уж ты миня не учи: я себя человека умней не встречал – па палитичности; ежели б всыпал больше, оно бы стало ясно, што, значит, атрава…
– Да я и не говорю, а только ты слухай…
– Нет, пагади: я тебе должен, странный ты субъехт, доложить, што купец больше месяца не протянет…
____________________
– Тили-тили-бим-бом, – задилинькал в углу треугольник; три мужика хлебали из блюдечка чай, а вокруг них толпилась кучка; то были захожие по осени мужики: молотильщики, народ ученый; каждую осень показывались они в наших местах; один все рассказывал, какая звезда планида, а какая нет; другой же мужик машинку такую выдумал, что могла сама от себя бесконечно вертеться; [94] третий же мужик шибко дилинькал в треугольник; была осень: и появлялись с ней на селе три осенних мужика: один мужик говорил, что покажет свою машинку, другой мужик разъяснял, какая звезда планида,
а какая и нет; третий мужик шибко дилинькал в треугольник; четвертого мужика – не было.94
Полагаю, что речь идет о perpetuum mobile. (Примеч. А. Белого.)
– Тили-тили-бим-бом____________________
____________________
Как оскаливший зубы волк, загнанный гончими, щетинясь, готовится на последний бой с подлыми псами, так и Дарьяльский: приподнявшись на локоть, жадно пытался он уловить в шуме, гаме и гвалте, о чем такое парочка там расшепта-лась; но он слышал только дилиньканье треугольника, да наставительный голос:
– Земля, братцы мои, есть шар: и мы, значит, на том шаре и обитаем…
– А я палагаю, – выскочил голосишко, – што мы проживаем в шаре…
– Чудак, а как же там в шаре-то без воздуха: што шь ты думаешь, форточки в шаре-то открывают для слаботнава духа?…
Только всего и слышал Дарьяльский: думы опять совершались в его душе: он вспоминал, что в дни, следовавшие за моленьем, ему казалось, до очевидности, что кто-то промеж людей, с ним завязывающих беседу, есть, кого ни ухом, ни глазом, ни обоняньем ты не откроешь; столярничает ли он в избе, полдничает ли с хозяевами – все ему это кажется: ведь вот они трое строгают; ан нет: опустишь глаза и кажется, что четверо: кто же четвертый? Поднимешь глаза, – опять-таки трое; вновь опустишь – и все-то кажется, будто столяр зашушукался с тем, с четвертым; а четвертый-т о на Петра показывает пальцем, посмеивается, столяра подуськивает на Петра: «да ты бы его, да я бы его, да мы бы их!» А столяр-то рубанок отложит, высморкается, будто бы даже переконфузится, долбоно-сый свой нос оботрет, да на слова четвертого потешается, а все же прислушивается:
– Да я уж и так, да куды мне, да мы все – да ты бы сам…
– Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами, – подуськивает столяра четвертый и все вместе смеются, и даже Матрена вытягивается из двери посмотреть, каков из себя этот четвертый; тут Петр не выдержит: пилу отшвырнет да уставится на четвертого, а четвертого-то и нет: в пустой уставится угол и видит, бывало, что как было их в рабочей комнате трое, так трое и осталось. Вспоминая все это, как оскаливший зубы волк, загнанный псами, что готовится на бой, Петр вытягивается к меднику.
____________________
– Да ты думаешь, земля-то мяч, што ли, будет, на веревки подвешенный к небосводу?…
– А я тебе говорю, земля – шароподобна…
____________________
– Да я и так, да мне куды, да мы все – да ты сам, – шептал столяр, отстраняясь от медника.
– Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами…
– И мы, значит, в пространстве летаем…
– Как же!…
– Нет, уж, ежели земля – шар, наподобие, скажем, мяча, так мы в том мячике, скажем, сидим, а черти-то нас перекидывают друг другу; аттаво, как ты баешь, и кружение планид.
«Земля – чертов мяч», – подумал Дарьяльский и опять погрузился в думы…
Или еще вот, как начнут они выходить из избы: смотришь – в горнице трое; а вышли на улицу да пошли по деревне: ей, ей, не трое, а четверо; остановится Петр да станет считать: и опять-таки – всего трое:четвертого как и не бывало.
Так ему все эти дни казалось, а столяру он про свое душевное состоянье – ни гугу: говорил с Матреной…
– Матрена, люба моя, а сколько нас всех в избе?