Серебряный город мечты

Выразительно.

В духе: «И ты, Брут?».

— Думаешь, утка окажется вкуснее сбалансированного супер-премиум-класса? — я всем видом демонстрирую скепсис.

Вздергиваю вопросительно бровь и вспоминаю, что супер-премиум-класс с непроизносимым названием и суперценой закончился еще вчера. Исчез, как всегда, внезапно с верхней полки, оставив после себя яркую упаковку. Пропал из заначки под раковиной.

И даже в духовке нашлась только пустая пачка, на которую Айт печально гавкнул и с разгрузочным вечером, понурив голову, смирился.

То, что с навязанным хозяином ему не повезло, он уже понял.

Осознал в полной мере и опять-таки смирился.

— Вот чёрт… — я выдыхаю.

Виновато.

И сорваться обратно в сторону города почти готов, но всё ещё закрыто. Пан Дворжак спит в квартире над своим магазином, который величественно именует по-русски лавкой.

Картавит.

Поэтому вместо лавки выходит «гавка».

— До водопада и сразу за супер-премиум. Обещаю.

Клянусь.

И Айт понимающе вздыхает, принимает ответ, встаёт и на утихших уток, почти сворачивая шею, оглядывается. Смотрит, и в умных карих глазах появляется поистине человеческое раздумье. Размышление о далёком цивильном корме, коим питаются все уважающие себя собаки, и о близкой дичи, коя весьма потрепана жизнью и, как для корма, возмутительно активна.

Сложный выбор.

От которого отвлекает хруст ветки, слышится шуршание мелких камней, и Айт, вскидывая голову, настораживается.

Ощеривается.

А из-за поворота и кустов барбариса показывается девушка.

— Нельзя, — я говорю быстро и… неохотно, ибо узнаю.

Признаю конский хвост светлых волос, который болтается из стороны в сторону, яркую розовую флиску и широкую белозубую улыбку.

Марта.

По имени и можно на «ты», но выходит всё равно на «вы»…

— Dobre rano, Dimo[1]!

Она приближается, замедляется, бросая быстрый взгляд на послушно замолчавшего Айта, останавливается слишком близко. Меньше расстояния вытянутой руки, и отшатываться — моветон, как сказала бы моя сестра, но я отшатываюсь.

Отступаю слишком резко, и удивлённый взгляд Айта я игнорирую.

Мне хватает насмешки напополам с досадой в голубых глазах, что быстро гасятся, заменяются приветливостью, и улыбается Марта тоже приветливо.

Трещит.

Рассказывает о прекрасном утре, красивом рассвете, пустых улицах ещё спящего города и изумительном очаровании окружающей нас природы.

— Теперь я понимаю, почему вы предпочитаете бегать в такую несусветную рань, Димо! — она смеётся.

Переливисто.

Звонко, задорно и… невыносимо, ибо смех бьёт по вискам, вызывает — вместе со звательным падежом[2], что коверкает имя, — раздражение, которое передаётся Айту, рождает его тихое и глухое ворчание.

И Марта осекается на очередном восторге.

Не даёт характеристику развалинам мельницы Цимбрук, которая уже виднеется впереди сквозь стволы сосен и зелень кустов.

— Он…

— Не укусит, — я заверяю с сожалением.

Получаю злое удовольствие от пары шагов, что она всё равно делает назад. Отдаляется вместе с удушливым запахом духов.

— Д-да, конечно, — Марта запинается, но улыбку вымучивает, отрывает с трудом взгляд от острых зубов, кои Айт в широком и ленивом зевке демонстрирует, — Квета говорила, что пёс дефектный. Слишком добрый для своей породы. Лает, но не кусает, да? Так говорят у вас, в России?

Не так.

И Айт не дефектный, и Север так сказать не могла, но…

— Так.

Я соглашаюсь, а Марта кивает, склоняет голову и, рассматривая пристально и без стеснения, предлагает:

— Сегодня будет праздник в замке Качина, настоящая средневековая ярмарка и рыцарские турниры. Не хотите сходить?

— Нет.

Я обрубаю, но она продолжает, сыплет словами:

— Это очень весело, вы не пожалеете. В прошлом году было фаер-шоу. Изюминку этого года пока держат в секрете, но, поверьте, это однозначно будет… феерия! Пойдемте, составьте мне компанию. Пора знакомиться, Димо. Вы в городе месяц. Пани Гавелкова уже пустила слух, что вы затворник и похожи на мистера Рочестера. Скажите, в вашем прошлом тоже есть сумасшедшие жены и страшные тайны?

Она смеётся.

От нелепости собственного предположения, от остроумия, которое оказывается остроумием только для нее, от желания понравиться, потому что кто-то и когда-то сказал ей, что переливчатый смех обольщает.

Или она сама так решила?

— Нет, — я выговариваю через силу.

Картонным голосом.

И звук, образовываясь, больно царапает пересохшее враз горло.

— Вот и я ей так сказала! Полная глупость! Пани Гавелкова страдает многими глупостями: она верит в призраков и сокровища. Вы еще не слышали от неё про Перштейнец и его исчезнувшую хозяйку, последнюю в своём роду? — вопрос под конец речи Марта завывает зловещим голосом, округляет глаза.

Выглядит… нелепо.

— Нет.

Я повторяю эхом, выпутываюсь из её рук, которые едва ощутимо касаются рукава толстовки, но кажутся железными клешнями и паучьими цепкими лапами.

Прощаюсь.

Грубо и резко.

Не даю рассказать про все хитросплетения и тайны Перштейнца и его загадочных хозяев с сокровищами и родовыми проклятиями. Поворачиваюсь к ней спиной, подзываю Айта и наушники обратно вставляю.

Сбегаю, а Марта задорно кричит вслед:

— Вы очень загадочная личность, Димо!..

Добавляет что-то еще, но «Thirty Seconds to Mars» заглушают ее, ускоряют, заставляя с рекомендованного бега трусцой перейти на быстрый. И тропа начинает смазываться, печёт в легких, сбивается дыхание, теряется размеренный правильный счет.

Размывается действительность, и память побеждает.

Заполняет.

Возвращает смех Алёнки, её голос, и перед глазами встаёт солнечная улыбка, что всегда вызывала ответную, сжимала сердце…

… сердце у Фёдора Алексеевича и без того шалит.

Тянется заскорузлая рука к карману рубахи, где всегда лежит валидол, и брови будущий тесть неодобрительно хмурит.

Но молчит.

А я…

— … а ты невыносим, Митька, — тонкие руки поднимаются, и длинные пальцы путаются в моих волосах, лохматят их.

Скользят по шее.

И Алёнка придвигается, говорит, щекоча дыханием:

— Ты трудоголик и самый кошмарно-ответственный брат на свете. Бедная Даша!