Серебряный город мечты

Влипаю.

— Поймаешь? Если я сорвусь, ты поймаешь?

— Север!!!

Я кричу, ору, забывая про время и людей, что услышат и проснутся.

Она же отпускает руки.

Летит.

А я ловлю, перехватываю её каким-то чудом в последний момент, в то мгновение, когда я уверен, что не успею, разобьётся. И на землю, об которую из лёгких выбивается весь воздух и обдираются локти, мы падаем вместе, катимся со склона на газон.

Останавливаемся.

И заговорить, глядя в глаза северного сияния, я даже не пытаюсь. Не убираю руки с её спины и затылка, не отпускаю, путаю пальцами волосы, которых не касался уже вечность. Забыл, что на ощупь они мягкие.

Как шёлк.

— Ты поймал, — Север произносит едва слышно.

Двигаются, приковывая внимание, губы.

А она сама приподнимается, упирается руками в траву по обе стороны от моей головы, и её волосы белоснежной волной закрывают нас от всего мира.

От всей Вселенной.

В которой я люблю Алёну, ямки на щеках и шоколадные глаза, а не одну Попрыгунью Стрекозу, шёлковые волосы и глаза другие, невероятные, цвета северного сияния, что наваждение и безумие.

Неизлечимое.

Моё.

— А ты пришла.

— Меня Бьёрн замуж позвал. Он гляциолог, живёт в Норвегии и полгода на Шпицбергене. Я прилетела оттуда. Как считаешь, соглашаться?

— А ты любишь?

— А ты?

— Да, — я отвечаю.

А она, глядя в мои глаза, отзывается эхом:

— Вот и я, да.

Говорит.

Но в четыре утра, когда небо белое и правдивое, я не верю ни ей, ни себе. Не выходит, пусть ещё три часа назад я целовал другую и знал, что люблю. Был уверен, что хочу назвать своей женой, чтоб в горе и радости, чтоб с детьми-внуками и собакой, которую в один из вечеров я бы принёс сюрпризом домой.

— Тогда… поздравляю.

Раз любит, то поздравлять следует.

Так, оно, верно.

Должно быть…

— Я улечу в Норвегию. Боюсь, не смогу быть на вашей свадьбе, — мои слова она не замечает, сообщает тихо, убирает знакомым, её, жестом волосы от глаз.

И я вздрагиваю, когда моего лица тонкими пальцами она невесомо касается.

Очерчивает брови.

Ведет по щеке до губ.

— Прости.

И ты меня.

Ибо у тебя откуда-то выпал норвежский жених, а у меня на восьмом этаже спит беременная невеста, но поцеловать я хочу тебя, Север. Вспомнить и забыть уже навсегда, какие у тебя губы.

Тоже мягкие, податливые.

И будем считать, что это прощание.

Не измена.

Которой всё одно не случается.

Звонит телефон, когда дыхание становится на двоих, чувствуется тепло, которое сразу в огонь, полыхает… и Север, вздрагивая, отстраняется. Становится осмысленным её взгляд, а незнакомый мужской голос говорит про Даньку.

Просит забрать мою сестрицу домой…

…домой, добежав до пруда, мы с Айтом возвращаемся уже около восьми. Заглядываем по пути в только открывшуюся пекарню, где колаче, кои мысленно я упорно обзываю ватрушками, покупаем.

К завтраку.

И потому что Север любит.

Улыбается неуверенно, когда бумажный пакет, заходя в кухню, на стол я ставлю.

— Тут с вишней. Повидлом. И черникой.

— Спасибо.

Пожалуйста.

Или не за что.

Или что-то ещё бессмысленное и общепринятое, что сказать, дабы заполнить невыносимую тишину, надобно. Только вот не говорится, не придумывается. Не помог проветрить голову двухчасовый забег, а потому я молчу, не нахожу слов. Лишь смотрю, как кашу, что ещё варится, Север помешивает, возвращает на место крышку, и к столу, на котором лежит откуда-то взявшийся сыр, она возвращается.

Нарезает тонко.

Старательно.

— А я тут… завтрак, — Север, поднимая голову, произносит вымучено, и в глазах её настороженность видится. — Каша рисовая. Ты раньше… вроде ешь… Или, если нет, то могу…

— Я ем.

— Хорошо.

Плохо.

Что голову от неё всё же снесло, не вышло удержаться, не касаться. Много лет, мать его, выходило, а тут… там, в свете фонарей под стенами иезуитского колледжа, не вышло. Не получилось вспомнить, почему целовать, если очень хочется, нельзя.

Получается теперь.

Понимается, глядя на неё, окончательно, что… что ничего у нас быть не может. Не выйдет, ибо слишком поздно, а значит, держаться от Кветославы Крайновой следует подальше. И вчера, значит, была чудовищная ошибка, о которой лучше забыть.

Не вспоминать.

Как и о многом другом.

И я… я уеду, свалю куда-нибудь, когда эта история с куклами-панами закончится, а у меня будет уверенность, что Север в безопасности.

Да.

Так будет лучше.

Глава 33

Апрель, 10

Кутна-Гора, Чехия

Квета

Он уходит около шести, сбегает. Хлопает негромко дверь спальни, скрипит лестница, и на заворчавшего Айта Дим приглушённо шикает, требует замолчать.

Не будить.

И губы в улыбке от того дёргаются сами.

Жаль только, что горечью сия улыбка отдаёт. И глаза, что так и остались огненно сухими, я жмурю с силой, до разноцветных кругов, скребу пальцами подушку, дабы не завизжать, не устроить грандиозную истерику, коя наружу рвётся.