Сергей Есенин. Казнь после убийства

В Питере в двадцатые годы выступала знаменитая певичка (он называл фамилию, но я не помню), и товарищ Троцкий был ее пламенным любовником. Однажды Троцкому доложили о том, что молодой Есенин — тоже ее тайный любовник. Это было для демона революции буквально громом с ясного неба. Он был обманут, возмущен, оскорблен. Терпеть такого Троцкий не пожелал и поручил это деликатное дело своему особо доверенному человеку Якову Блюмкину. Как мне объяснил Блюмкин, перед нами стояла задача весьма необычного характера: Набить Есенину физиономию и кастрировать. Сделать это очень аккуратно, без общественной огласки. Получив такое указание свыше, мы приступили к его исполнению. За Есениным немедленно было установлено негласное наблюдение. Все держалось в строгом, секрете. Никто, кроме нас двоих, не должен был ничего знать. В Питере была гостиница "Англетер", негласно подведомственная ЧК. Сюда мы и спланировали привести тайно Есенина, чтобы осуществить задуманное.

Зимним вечером мы с Блюмкиным пришли в гостиницу. Блюмкин хорошо знал Есенина раньше, поэтому, когда тот приехал в Питер, у Якова был повод обмыть эту встречу. В одном из номеров гостиницы мы втроем хорошо выпили, потом, вроде шутя, перевели разговор на женщин и начали Есенина подначивать, что он, мол, половой гигант, перед ним не устоит ни одна бабенка. Дай, мол, поглядеть на твое мужское достоинство, может, мы его отрежем и повесим в кунсткамере для потомков. Мы, вроде полушутя, повалили его на кровать (диван или тахту назвал старик — не помню). Задрали ему рубашку и начали; расстегивать брюки. Несмотря на шутливый тон и выпитое в немалых количествах, Есенин, видно, понял нешуточность намерения и, лежа на кровати, схватил стоящий на прикроватной тумбочке старинный медный подсвечник и ударил им по голове ближе стоящего к нему Блюмкина. Тот свалился на пол. Сергей, полусидя, замахнулся подсвечником в мою голову. Я знал, что Есенин физически крепкий мужик, частенько участвовавший в драках и умеющий за себя постоять. Оставшись с ним один на один, я перепугался, выхватил наган и выстрелил. Он мгновенно замер, потом упал на спину и захрипел, при этом выпустил подсвечник, который, падая, зацепил лежавшего на полу Блюмкина. Тот вдруг пришел в себя, вскочил на ноги, схватил подсвечник, валявшийся на полу, и ударил им Есенина в переносицу. Он хотел в горячке ударить еще раз, но я вырвал у него подсвечник, закричав: "Хватит! Посмотри, мы наделали!.." Ведь команды убивать у нас не было, была команда по пьянке затеять драку, набить ему физиономию, намять хорошенько бока и, по возможности, тайно провести кастрацию, о которой он, когда протрезвеет, естественно, никому не скажет, опасаясь позора. Но теперь перед нами лежал труп, и не простого смертного, а скандально знаменитого российского поэта, хорошо известного и за рубежом.

Сначала мы растерялись: что делать? В любой момент в номер могли прибежать люди, слышавшие выстрел. Последствия для нас могли быть катастрофическими. Однако Блюмкин быстро сориентировался и принял решение: Есенина закатать в ковер — и на балкон. Если ворвутся чекисты, наша легенда такова: вот наши документы. У нас проходит оперативная встреча. Блюмкин как начальник захотел осмотреть мое табельное оружие. Доставая его из-за пояса, я зацепил курком за ремень, произошел самопроизвольный выстрел в пол. Все спокойно. Холодно? На несколько минут открывали балкон, чтобы выгнать дым и проветрить комнату.

Вынеся закатанное в ковер тело на балкон, поставив подсвечник на место, заправив постель (кстати, на покрывале крови не было, пуля осталась в теле), мы закрыли двери комнаты и вышли из гостиницы. На улице мы договорились, что Блюмкин едет в ЧК, по спецсвязи вызывает Троцкого, объясняет ему создавшуюся обстановку и согласует наши дальнейшие действия. Я же возвращаюсь в гостиницу и кручусь в фойе поближе к администрации, чтобы быть в курсе всех событий. В случае необходимости попытаюсь изменить ситуацию, неблагоприятную для нас. Но все было тихо.

Несколько часов прождал я возвращения Якова. Он вернулся спокойным и деловитым. Мы вышли на свежий воздух, подальше от посторонних ушей.

Лев Давидович был ошеломлен моим сообщением, потом подумал и сказал: "А это, наверное, даже к лучшему: нет человека — нет и проблем". И дал указание: инсценировать самоубийство допившегося до ручки поэта Есенина. Для этого пригласить в номер администрацию гостиницы и обязательно понятых, составить акты, протоколы, медицинские заключения, проконтролировать быстрейшее "упакование" поэта в цинковый гроб. Мертвого Есенина должно видеть возможно меньше людей. Тело нужно срочно доставить в Москву. Сам же Троцкий на следующий день лично даст информацию в печать о самоубийстве неуравновешенного и психически надломленного поэта. Тем самым будет поставлена точка на попытках какого-либо расследования. В такой ситуации ни одна государственно-следственная структура этим делом заниматься не будет, а частное лицо, попытавшееся на свой страх и риск покопаться в деталях, может получить срок за недоверие к официальному заявлению: это политическая статья, чреватая тяжелыми последствиями.

Мы немедленно приступили к выполнению задуманного плана. Зайдя инкогнито в есенинский номер, мы быстренько стащили с балкона труп и размотали ковер. На улице был сильный мороз, и тело, пролежавшее на балконе более четырех часов, сильно замерзло. Впопыхах закатывая убитого в ковер, мы не подумали о руках, что с нашей «стороны было большой оплошностью. Одна рука у Есенина была согнута в локте и прижата к животу, а у второй локоть был поднят, а кисть прижата к затылку. Как мы ни старались опустить руки, нам это никак не удавалось. Наконец, меня осенило: я достал перочинный нож, закатал рубашку на той руке, которая была прижата к поясу, и перерезал локтевые сухожилия, после чего с усилием вытянул эту руку вдоль туловища. Потом передал нож Якову, который повторил мой прием, а плечевой сустав просто вывернул. Осмотрев комнату, мы не нашли, на чем поверить Есенина: ни в потолке, ни в стенах не было ни одного крюка. Правда, высоко под потолком проходила труба отопления, но достать ее со стула даже при моем нормальном росте было проблематично, не говоря уже о росте Есенина: метр с кепкой. Мы порвали полотенце и перевязали локтевые раны, чтобы не запачкать сукровицей рубашку, и застирали место на груди, пропитанное кровью. Соорудив из тумбочки и стула лестницу, подняли тело к трубе и попытались сделать из ремня подобие петли, чтобы затолкать в нее голову, но это у нас никак не получалось. Талия у низкорослого поэта была узенькая, и, естественно, ремешок в брюках соответствовал ее размерам. Нам же нужно было завязать один конец на трубе узлом, а на другом сделать узел и петлю: длины ремня не хватало. Не придумав другого варианта, мы просунули ремень под батарею и, выведя конец на другую сторону, застегнули его на пряжку Получился обыкновенный круг без всяких петель и удавок. Кое-как мы просунули в него голову трупа и развернули ее так, чтобы не было видно следов от подсвечника. Несмотря на то, что подсвечник проломил Есенину лоб и переносицу, кровоподтеков почти не было, так как мы сразу выставили тело на мороз. Однако небольшой синяк был очень заметен, именно этим местом мы и постарались прижать тело к трубе. Трубы были раскаленные, и определить визуально неспециалисту, что это — синяк от удара или ожог, было бы проблематично. Потом мы тихо покинули номер и гостиницу.

Спустя некоторое время мы появились в гостинице уже официально и доложили администратору, что пришли по приглашению поэта Есенина к нему в гости. Мгновенно мы подняли страшный шум, вызвали администрацию гостиницы. Естественно, появились зеваки. Всем было продемонстрировано висящее тело и объяснено, что бедный поэт, надломленный жизнью, покончил жизнь самоубийством. Мы распорядились всем срочно покинуть номер, вызвать понятых с тем, чтобы приступить к расследованию. Я вывел собравшихся из номера и пошел искать понятых. У Блюмкина в ЧК были свои, зависящие полностью от него за свои старые грехи люди, которые и мать свою готовы заложить, только бы остаться в живых. Вот их-то и потребовал Яков. Было составлено два акта о смерти с разными исходами, два протокола обнаружения трупа и два медицинских заключения вскрытия тела. Это на ходу импровизировал Блюмкин. Один из них будет официально объявлен от имени правительства, другой как дезу можно через подставных лиц опубликовать в какой-нибудь оппозиционной газетенке. Она напечатает все это вроде как настоящую правду: мол, страшная и странная история произошла с Есениным (это сделают опять же преданные Блюмкину люди по нашим документам, но документы в руки им ни в коем случае не давать). После этого расследования газетенку можно сразу прихлопнуть как печатный орган, враждебный пролетарскому государству. Одна газета действительно напечатала «истинную правду» о смерти Есенина: Есенин перерезал себе вены в ванной петроградской гостиницы "Англетер" и погиб от потери крови, оставив предсмертную прощальную записку. Этой версии люди больше верили, чем официальной, может быть, из-за того, что газету тут же прикрыли.

Подчиненные Якова сделали документы — комар носа не подточит, организовали подписи таких светил, что у простых смертных не должно родиться никаких сомнений. Номер, в котором лежал мертвый Есенин, был под круглосуточной охраной, туда никого не пускали. В течение дня, пока готовился гроб и все необходимое, в номере колдовал преданнейший Блюмкину человек — похоронных дел мастер, который убирал с лица следы побоев и ретушировал ожог от отопительной трубы. Вечером в номер был занесен гроб со всеми атрибутами. Мы уложили Есенина в гроб, крышку забили, гроб вложили в обитый цинком ящик и вынесли из гостиницы. В утренних газетах было опубликовано правительственное сообщение, что трагически погиб большой русский поэт: покончил жизнь самоубийством. Мы с Блюмкиным провожали гроб до Москвы и передали его спецкоманде, занимавшейся похоронами государственных и высокопоставленных лиц.

Спустя какое-то время по Москве и по Питеру поползли слухи, что в смерти Есенина не все ясно… Думаю, что кто-то из доверенных Якова по пьянке сболтнул лишнее. Вскорости Блюмкин вызвал меня к себе: "Слушай, Николай, поползли нехорошие слухи о смерти Есенина, ты, наверняка, слышал. Тебя не виню. Знаю, ты — могила, да и какой резон тебе болтать: рыльце у тебя в пуху не менее моего. Ну ладно, с трепачами я разберусь. А ты собирайся и завтра же отчаливай. Поедешь в Сибирь, там сейчас атаманчиков, колчаковцев, батьков, семеновцев и прочей шушеры много. Твоя задача — вспомнить свою голубую кровь и белую кость. Втереться в доверие к этим элементам и попасть к атаману Семенову. Это сейчас — реальная угроза нашим дальневосточным границам. Нам нужны в их стане свои глаза и уши, да и надо тебе быть подальше от этого есенинского дела. А я попытаюсь здесь дымок развеять, а угольки потушить".

Потом я узнал, что особо доверенные Якову люди, участвовавшие в этом деле, в течение полугода отбыли в мир иной: кто по пьянке выпал с балкона, кто попал под трамвай, кто утонул и так далее… Мертвые всегда молчат.

Шел я к атаману Семенову два с половиной года… Где я только не побывал, кого не повидал, об этом можно рассказывать не один вечер. Наконец, прибыл я в Монголию в ставку атамана Семенова аккурат на Ивана Купалу. Старший отряда, с которым я прибыл из красной России, доложил ему, что привел с собой преданного белого офицера, который, мол, желает бороться против красных и очистить матушку-Русь от всякой нечисти. Семенов лично вызвал меня. Когда он начал детально опрашивать меня по Питеру и по Москве о моей работе, я стал путаться. Появились неточности в ответах, и это насторожило атамана. Короче, через десять дней он вызвал меня к себе и после некоторых уточнений моих ответов заявил: «Я понял, что ты красный перебежчик и прибыл ко мне с целью шпионить. Я даю тебе шанс как бывшему белому офицеру честно перейти на мою сторону и передавать в центр дезу. Или ты согласен, или прощальная прогулка в степь». Выхода у меня не было, если бы я даже сумел вернуться в Россию, то там за Есенина меня бы все равно шлепнули. Я согласился. С тех пор я начал работать двойным агентом: гнал в Москву дезу, предоставляемую мне Семеновым. По его приказу я был оставлен при штабе, так для него было надежнее: за мной постоянно следили.

Шло время… Уже канули в Лету Дзержинский, Менжинский, Фрунзе, Троцкий, Блюмкин, Ягода, Ежов… Начали мне приходить шифровки — срочно вернуться. Но я уже хорошо знал: кто возвращался, те уходили в небытие, и я всячески отговаривался, ссылаясь на то, что я — человек, приближенный к атаману, что мой отъезд вызовет его подозрения, и, как следствие, неминуем провал. Мы потеряем глаза и уши в стане врага. Меня на время оставляли в покое, потом опять вызывали, и я снова отговаривался ехать на убой. Потом началась Великая Отечественная, и про меня вообще забыли. Я посылал дезу, но на нее редко отвечали, а иногда и невпопад. Я начал догадываться, что мне не доверяют. В мае 45-го кончилась война с Германией, а в августе Красная Армия вошла в Монголию и Китай. Мне надели на белые ручки наручники и дали на полную катушку 25 лет за измену Родине и добровольную работу в разведке противника. В этих краях я отсидел от звонка до звонка, ехать некуда, здесь и остался».