Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

Наша речка Пьяна, приток Суры, – очень многоводная и с быстрым течением. Желая в одиночестве наслаждаться природой, Сережа иногда садился в лодку у мельницы и спускался вниз по течению Пьяны в продолжение двух часов. Грести не надо было, так как лодку несло по течению. Пьяна, как шальная, извиваясь то в одну, то в другую сторону, то глубоко охватывая лес, протекала по очень красивой местности. С одной стороны тянулся дубовый вековой бор, с другой – высокий берег. Сережа очень любил эти катания на лодке и весной, предаваясь им, с удовольствием слушал соловьев. Обычно же соловьи его скорей раздражали, в особенности такие, которые умудрялись давать до двадцати трех разнообразных колен.

Домой Сережа возвращался в маленьком экипаже довольный, насладившийся тишиной и чудным воздухом. Отрадно было видеть, как здоровье Сережи укреплялось и щеки у него полнели.

Часто всей компанией мы ездили в необыкновенно живописный громадный дубовый лес пить чай. Там гуляли вдоль берега Пьяны. Однажды Татуша и Сережа залезли на дерево, которое далеко наклонилось над водой. Только что они там уселись, как над ними зажжужали громадные шершни: в дупле дерева оказалось их гнездо. Татуша сидела дальше над водой. В мгновенье ока Сережа схватил ее за руку и стащил на берег. Оба они – и Татушка и Сережа – рисковали упасть в глубокую и быструю Пьяну.

В Игнатьевском лесу были озера, на которых росли кувшинки и водяные лилии. На самом большом озере всегда находилась лодка. Ну как не покататься! Сережа, Татуша, Вера, Иван Александрович Гюне [137] и я садились в лодку. Верочка возмущалась, когда наши молодые люди бросали окурки папирос на листья водяных лилий.

– Вы портите всю красоту природы, – говорила она.

Сережа с ней соглашался и обещал больше этого не делать. Он очень любил и чувствовал природу.

137

Иван Александрович Гюне (Гойнинген-Гюне) – чиновник для особых поручений при собственной Его Императорского Величества канцелярии по учреждениям императрицы Марии Федоровны. Сын Симбирского гражданского губернатора, барона Александра Федоровича фон Гойнингена-Гюне (1824–1911).

Однажды поздно вечером разразилась страшная гроза. Мы вышли с Сережей на балкон его комнаты. Молнии беспрерывно освещали озеро под горой, лес за озером и далеко в лесу другое озеро и на нем стаю белых гусей. Тьма и свет так быстро чередовались, что картина получалась какой-то фантастичной… Сережа стоял, как зачарованный, и глаз не отрывал от этой грандиозной картины.

Игнатьевская лесная природа с рекой, озерами и заливными лугами восхищала его; но и ивановская природа с ее простором полей была близка его сердцу.

Соседей у нас почти не было, и редко кто навещал нас. Это было особенно приятно Сереже, не испытывавшему ни малейшего желания знакомиться с кем бы то ни было. Каждый вечер мы все собирались в комнате, где стояло пианино. Сережа и Татуша играли в четыре руки. Он говорил, что никто из знакомых музыкантов не читает ноты так, как Татушка, с которой он очень любил играть. Он даже написал ей удостоверение, в котором свидетельствовал, что она может все сыграть с листа, как никто из его друзей-музыкантов. Впоследствии эта справка ей очень пригодилась.

В то время только что появилась глазуновская «Балетная сюита». Все мы увлекались ею. У каждого из нас была любимая часть. Сережа любил многие классические оперетты, в особенности Иоганна Штрауса… По вечерам они с Татушей нередко их играли.

Часто днем, когда никто нам не мешал, он садился за пианино и играл вагнеровское «Кольцо нибелунга» (мы привезли с собой в Игнатово все оперы, составляющие тетралогию) и заставлял нас узнавать появление того или иного лейтмотива. Благодаря этому, когда зимой в Петербурге «Кольцо нибелунга» шло на оперной сцене, мы уже были вполне подготовлены к восприятию трудной партитуры. Сережа любил музыку Вагнера. Если при проигрывании опер Вагнера попадались скучные места, то, минуя их, Сережа говорил:

– Ну, дедушка Вагнер, покажи себя, – и так исполнял то, что ему нравилось, что нас кидало в жар и в холод.

В конце августа Сережа возвратился в Москву. Сестры и я были счастливы, что вернули его Наташе окрепшим настолько, что он мог поступить дирижером в Частную оперу Саввы Мамонтова. К этой новой деятельности он относился двояко: с одной стороны, она творчески интересовала его, с другой же – многое в ней раздражало и сильно утомляло его, особенно же – закулисная театральная атмосфера. Нам пришлось быть только на одном из его дирижерских выступлений в мамонтовской опере.

В Русской частной опере Саввы Мамонтова встретились и подружились на всю жизнь два великих музыканта – Рахманинов и Шаляпин. Сережа очень увлекался талантом Шаляпина, постоянно говорил о Феде с восхищением. Шаляпин, в свою очередь, дорожил дружбой с Рахманиновым, который помогал ему понимать музыку и давал ценные советы. Они оба с наслаждением концертировали для себя, в кругу немногих друзей, между прочим, у Сатиных, где я имела удовольствие их слушать. Помню высокую фигуру Шаляпина около рояля и Сережу за роялем.

– Сережа, – говорит Шаляпин, – споем «Два гренадера» Шумана.

Он поет, и я вижу, как у Сережи делается особенное выражение лица. Видно, исполнение Федора Ивановича доставляет ему наслаждение, а его аккомпанемент вдохновляет Шаляпина. Они исполняют целый ряд романсов: «Я не сержусь» Шумана, «Старый капрал» Даргомыжского и другие. Под конец Шаляпин поет «Судьбу» Рахманинова. Его фразировка этого романса потрясающая. От возгласов судьбы: «Стук! стук! стук!» – слушателям становится жутко. А последнюю, любовную часть он поет с такой страстью, в голосе звучит такое упоение любовью, и вдруг опять это страшное: «Стук! стук! стук!» От сильного переживания все присутствующие на время как бы оцепенели. Счастливы те, кому удалось слушать этих гениев в домашней обстановке.

Лето 1899 года Сережа проводил в Воронежской губернии в семье Крейцеров. Это были очень милые, почтенные люди, а дочь их Леля Крейцер была его ученицей в продолжение нескольких лет.

Мне пришлось в августе 1899 года проезжать мимо их станции. Предварительно я известила Сережу об этом, прося его прийти к поезду повидаться со мной. Когда поезд подошел к платформе, в мой вагон ворвались Сережа и Макс Крейцер, схватили мои вещи и заставили меня следовать за ними. У гостеприимных, очень радушно принявших меня хозяев я встретилась с Наташей, которая, как оказалось, уже некоторое время у них гостила. Сереже у Крейцеров жилось хорошо. В самом отдаленном конце дома ему устроили комнату для занятий. Там стоял рояль, на котором, как и всегда, он много занимался; там же он мог и сочинять: никто ему не мешал.

Как-то раз мы с Наташей собрались к нему и рады были побыть втроем. Нам с Наташей хотелось подольше с ним посидеть, но Сережа боялся, что хозяева обидятся на такое семейное обособление, и уговаривал нас скорей пойти к Леле Крейцер. Через десять дней мы с Наташей уехали в Ивановку. Жалко и тягостно мне было надолго расставаться с Сережей.

Вторую половину лета 1901 года Сережа снова жил в Ивановке ¹⁶, а мы с Татушей – в тридцати верстах от Ивановки – в имении Лукино и довольно часто навещали его.