Серое Преосвященство: этюд о религии и политике

Тоталитарные политики требуют послушания и конформизма во всех сферах жизни, включая, разумеется, и религиозную. Здесь их цель — использовать религию как инструмент социальной консолидации, военный усилитель. По этой причине они признают только одну разновидность религии — чисто антропоцентрическую, единообразную и националистическую. Теоцентрическая религия, исповедующая поклонение Богу ради него самого, в тоталитарном государстве неприемлема. Все современные диктаторы — в России, Турции, Италии, Германии — либо не поощряли, либо активно преследовали всякую религиозную организацию, чьи члены поклонялись Богу, а не обожествленному государству местного политического главаря. Людовик XIV был, что называется, добрым католиком; но его отношение к религии было специфически тоталитарным. Ему нужно было религиозное единство, поэтому он отменил Нантский эдикт и преследовал гугенотов. Ему нужна была единообразная националистическая религия; поэтому он поссорился с папой и настаивал на своем духовном верховенстве во Франции. Нужно было поклонение государству и поклонение королю; поэтому он всячески ущемлял тех, кто учил теоцентрическои религии, учил поклоняться только Богу и ради него самого. Как говорилось в одной из предыдущих глав, упадок мистицизма в конце XVII века вызван отчасти пагубной сверхортодоксальностью Берюлля и его школы, а отчасти — систематическими гонениями на мистиков со стороны служителей церкви, которые могли бы сказать вместе с Боссюэ, что они поклоняются Богу под именами Короля, Иисуса Христа и Церкви. Атака на квиетизм лишь частично была тем, чем себя объявляла, — карательной экспедицией против некоторых, довольно глупых еретических взглядов и некоторых нежелательных практик. Что существеннее, она была завуалированным нападением на сам мистицизм. Спорные писания Николя, тесно сотрудничавшего с Боссюэ, ясно показывают, что настоящим врагом была спиритуалистическая религия как таковая. К несчастью для Николя, Церковь одобрила доктрины и практики прежних мистиков, поэтому действовать приходилось осторожно, но осторожность эта вполне уживалась с основательным антимистическим насилием. Сознательно или бессознательно, Николь и другие враги созерцания и теоцентрическои религии вели тоталитарную игру.

Доиндустриальное тоталитарное государство, такое, какое проектировал Ришелье и осуществил на практике Людовик XIV, не может сравниться по эффективности с индустриальным государством, которое обладает современным оружием, средствами коммуникации и организационными методами. С другой стороны, оно и не нуждается в такой эффективности. Национальная индустриальная система настолько сложна, что может функционировать исправно и конкурировать с другими национальными системами только тогда, когда управляется во всех своих подразделениях централизованной государственной властью. Если бы даже намерения властей в разных централизованных государствах были мирными — чего на самом деле нет, — индустриализм по самой своей природе стремился бы превратить их в тоталитарные правительства. А когда помимо индустриальной эффективности нужна еще и военная, тоталитаризм становится неизбежным. Технологический прогресс, национализм и война, по-видимому, гарантируют, что в ближайшем будущем мир будет принадлежать различным формам тоталитаризма. Но мир, благоприятствующий тоталитаризму, по всей вероятности, будет очень неблагоприятен для мистицизма и теоцентрической религии. А мир, неблагоприятный для мистицизма и теоцентрической религии, — это мир, где все меньше и меньше применения будет находить единственный надежный метод трансформации личности и все меньше и меньше людей будут обладать непосредственным опытным знанием реальности, которое только и может противостоять ложной доктрине тоталитарного антропоцентризма и пагубным идеям и практикам националистического псевдомистицизма. В таком мире мала вероятность того, что любая политическая реформа, задуманная даже с самыми благими намерениями, даст ожидаемый результат.

Высота нравственной нормы обратно пропорциональна численности людей, на которых она распространяется. Это не значит, что отдельные люди и маленькие группы всегда ведут себя хорошо. Но они, по крайней мере, могут вести себя значительно нравственнее и рациональнее, чем большие группы. Ибо с увеличением численности личные отношения между членами группы и между ее членами и членами других групп становятся затруднительными и, в конце концов, для подавляющего большинства индивидуумов — невозможными. Прямое знакомство уступает место воображению, личная привязанность и непосредственное, неразмышляющее сочувствие — поведению, мотивируемому рассудочной и абстрактной благожелательностью. Но у большинства мужчин и женщин рассудок, сочувственное воображение и абстрактное суждение о вещах развиты весьма слабо. Это — одна из причин, почему этические нормы, существующие в больших группах, между большими группами, между правителями и управляемыми в большой группе, как правило, ниже, чем в случае малых групп. Искусство того, что можно было бы назвать «политикой добра», в отличие от державной политики, — это искусство организации в большом масштабе без ущерба для этических ценностей, существующих только у индивидуумов и малых групп. Конкретнее — это искусство сочетать децентрализацию правления и индустрии, местную и функциональную автономию и малый размер административных единиц с общей эффективностью, гарантирующей слаженную работу федерального целого. Политику добра ни разу не опробовали ни в одном большом обществе, и, скорее всего, подобная попытка сможет привести лишь к частичному успеху, покуда большинство людей не способны или не желают преобразовать свою жизнь единственным способом, который доказал свою действенность. Но, хотя попытки заменить державную политику политикой добра, возможно, никогда не увенчаются полным успехом, методы политики добра совместно с индивидуальным усвоением теоцентрической теории и практики созерцания могут явиться тем средством, благодаря которому человеческие сообщества станут более благоприятными для жизни, чем были до сих пор. Пока эти методы не используют, нам следует ожидать, что бесконечно будут продолжаться до унылости знакомые шатания от крайнего зла к половинчатому, саморазрушающемуся благу — шатания, из которых и состоит история всех цивилизованных обществ. В мире, населенном теми, кого богословы называют нераскаявшимися, природными людьми, церковь и государство вряд ли когда-нибудь станут лучше, чем те лучшие государства и церкви, свидетельства о которых оставила нам история. Общество никогда существенно не улучшится, покуда большинство его членов не захотят стать теоцентрическими святыми. А пока — те немногие теоцентрические святые, что присутствуют на земле в каждый данный момент истории, способны в небольшой степени смягчить и умерить действие ядов, вырабатываемых самим обществом в процессе политической и экономической деятельности. По евангельскому слову, теоцентрические святые — соль, предохраняющая социальный мир от необратимого упадка.

Эта антисептическая, противоядная функция теоцентриков осуществляется разными способами. Прежде всего, чрезвычайно благотворен и важен сам факт их существования. В потенциале знание Бога и единение с Ним даны каждому, но у большинства, как говорит Экхарт, «они покрыты тридцатью или сорока кожами или шкурами, толстыми и жесткими, как у вола или у медведя». Однако под всей этой кожей и несмотря на ее крепость, остается живым божественное сверхличное, которое есть основа и первоисточник нашего бытия, — остается живым и способно отзываться на сияющее проявление того же первоисточника в теоцентрическом святом. «Ветхий человек в кожаных одеждах» встречается с обновленным человеком, который смог сбросить панцирь из тридцати или сорока воловьих шкур и идет по миру — нагая душа, переставшая быть непрозрачной для света, который внутри нее. Из этой встречи ветхий человек, наверно, выйдет с глубоким впечатлением от странности увиденного и с ностальгическим чувством, что мир был бы лучшим местом, будь в нем поменьше кожи. Вновь и вновь по ходу истории встречи с нагим и прозрачным духом — даже чтение о таких духах — отвращали кожаных людей, правящих собратьями, от злоупотребления своей властью. Именно уважением к теоцентрическим святым объясняется то странное лицемерие, с помощью которого пытаются завуалировать жестокую суть политических акций.

Преамбулы договоров составляются в утонченнейшем фарисейском вкусе, и, чем более зловещ замысел политика, тем благороднее, как правило, и возвышеннее его язык. Ханжество всегда тошнотворно; но прежде чем осуждать политическое лицемерие, вспомним, что это — дань, которую кожаные люди платят Божьим людям, и что, изображая кого-то лучшего, чем он сам, человек и впрямь бывает вынужден избрать образ действий, заметно менее порочный, чем тот, что был бы нормален и естествен для откровенного циника.

Теоцентрический святой производит впечатление не только тем, что он есть, но и тем, что он делает и говорит. Его действия и взаимоотношения с миром отмечены бескорыстием и безмятежностью, неизменной правдивостью и полным отсутствием страха. Эти качества — производные доктрины, которую он исповедует, и проявления их в его жизни неимоверно подкрепляют эту доктрину и наделяют его не принудительной — но оттого не менее прочной — властью над собратьями. Суть этой власти в том, что она — чисто духовная и моральная и не нуждается ни в каких обычных социальных подпорках в виде полномочий, общественного положения или богатства. Именно тут, разумеется, и совершил отец Жозеф свою самую серьезную, роковую ошибку. Если бы даже его мистицизм оказался совместимым с его государственной политикой (каковым он не оказался), отец Жозеф все равно совершил бы ошибку, став помощником Ришелье, ибо, заняв это положение, он автоматически лишил себя возможности осуществлять истинно духовную власть, отрезал себе путь к тому, чтобы стать апостолом мистицизма.

Правда, он еще мог быть полезен своим кальварианкам как учитель созерцания — но лишь потому, что входил в их монастырь не как министр иностранных дел Франции, а просто как духовный руководитель. Вне монастыря он всегда оставался Серым Преосвященством. Разговаривая с ним, люди не могли не помнить, что он — человек, с которым связаны большие надежды и страхи; между ними и этим монахом, который стал политиком, уже не могло быть прямого контакта, контакта души с обнаженной душой. Для них его власть была мирской, не духовной. Кроме того, они помнили, что этот человек организовал секретную службу, инструктировал шпионов, перехитрил императора в Регенсбурге, изо всех сил старался продлить войну, — и, помня об этом, естественно, могли усомниться в качестве его религии. Дерево познается по его плодам, и если таковы плоды созерцательной молитвы и жизни в единении с Богом, — тогда с какой стати этим людям отказываться от вина и женщин, тем более, что раз в неделю им облегчит душу церковь, раз в квартал — исповедь, а на Рождество и Пасху — причастие.

Индийцы считают погибелью для члена одной касты взять на себя функции, принадлежащие другой. Так, если купцы вторгаются на территорию кшатриев и становятся правителями, общество поражают все болезни капитализма; а когда кшатрии делают то, что имеет право делать только теоцентрический брамин, когда они берутся устанавливать закон в духовной области, тогда является тоталитаризм с его идолопоклонством, с обожествлением нации, партии, местного политического начальника. Не менее губительные последствия возникают тогда, когда брамины берутся за политику или бизнес, ибо тогда они теряют свою духовную зоркость и власть, и общество, которое они призваны просвещать, остается в полной темноте, лишенное всякой связи с божественной реальностью, а потому становится легкой добычей проповедников ложных доктрин. Отец Жозеф — яркий пример этого последнего вида смешения каст. Отказавшись от провидчества ради правления, он постепенно, вопреки всем своим усилиям, утратил мистическое видение, которое придавало ему духовный авторитет, — но, к сожалению, не раньше, чем поддержал этим авторитетом множество акций самого сомнительного свойства. (Ришелье был хороший психолог — мы помним, что затевая «мошенничество, он всякий раз использует благочестивых людей».) В очень короткое время отец Жозеф растерял остатки духовного авторитета, и, как уже было сказано, общество стало взирать на него с ужасом, видя в нем человека, способного на любое предательство и преступление.

Иезуиты, ориентированные на политику, практиковали то же губительное смешение каст и приобрели такую же плохую репутацию, как отец Жозеф. Люди ошибались, принимая этих монахов, в общем добродетельных и движимых благими побуждениями, за сказочных чудовищ; но, осуждая основные принципы их работы в миру, они были глубоко правы. Дело провидца — видеть; а если он занят деятельностью, затмевающей Бога, из-за чего видеть становится невозможно, то он не оправдывает доверия, которым его молчаливо облекли ближние. Мистиков и теоцентриков отнюдь не всегда обожают и не обязательно слушают. Предвзятость современников, неприязнь к необычному могут сделать невидимыми добродетели этих маргинальных мужчин и женщин, могут родить ненависть к ним как к врагам общества. Но если они покинут свою периферию, станут бороться за место и власть внутри общественного тела, они непременно вызовут всеобщую ненависть и будут презираемы за измену своему провидческому призванию.

Быть провидцем и быть зрителем — не одно и то же. Когда созерцатель подготовил себя к тому, чтобы стать, по выражению Лаллемана, «человеком многой молитвы», он займется мирским трудом без риска отвлечься от созерцания реальности и с надеждой принести ощутимую пользу. История свидетельствует, что деятельность многих великих теоцентриков была необычайно активной и благотворной.

Работа теоцентриков всегда маргинальна, размах ее вначале крайне мал, а когда она разворачивается, организация, получившаяся в результате, непременно подразделяется на ячейки, достаточно малые для того, чтобы внутри них сохранялась общность духовного опыта, единообразие этического и рационального поведения.

Первая задача теоцентриков заключается в том, чтобы каждый желающий имел возможность разделить их переживание высшей реальности. Группы, организуемые ими, создаются в первую очередь для богослужения ради самого Бога. Назначение их — распространять разные методы (не всегда равноценные) преобразования «естественного человека», учить распознаванию сверхличной реальности внутри кожаного чехла самости. Многие теоцентрики готовы этим ограничиться. У них есть опыт переживания реальности и они передают его ближайшим ученикам или извещают о нем в книге, которую прочтет более широкий круг людей, разделенных большими расстояниями в пространстве и во времени. Или же, действуя более систематически, они собирают маленькие группы, учреждают самовоспроизводящийся орган созерцателей, живущих по уставу. Постольку, поскольку можно ожидать, что они в состоянии поддерживать или даже увеличивать число теоцентриков и провидцев в данном сообществе, эта деятельность имеет определенное социальное значение. Но многие теоцентрики этим не довольствуются, а начинают использовать свои организации для прямого наступления на самые тернистые участки общественной жизни. Наступление ведется с периферии, а не из центра, и всегда (по крайней мере, на начальных стадиях) с санкции чисто духовных авторитетов, а не государственной власти. Иногда это — наступление на экономические пороки общества, как в случае бенедиктинцев, взявшихся возрождать сельское хозяйство и осушать болота. Иногда атакуемое социальное зло — неграмотность, и борются с ним разными средствами просвещения. Бенедиктинцы и здесь были пролагателями путей. (Стоит заметить, что рождением своим бенедиктинский орден обязан причуде одного молодого человека: вместо того, чтобы поступить разумно, как все, — поучиться в римских школах и стать администратором у готских императоров, — он удалился в холмы и три года прожил в пещере. Став «человеком многой молитвы», он вернулся, основал монастыри и составил устав, приспособленный для нужд долговечного ордена трудолюбивых созерцателей. В последующие века орден цивилизовал всю северозападную Европу, ввел или возродил самые лучшие агротехнические приемы того времени, обеспечил единственные доступные тогда средства образования, сохранил и популяризировал сокровища древней литературы. Для многих поколений бенедиктинство было главным противоядием против варварства. Европа в неоплатном долгу перед молодым человеком, который покинул Рим ради норы в холмах над Субиако потому, что больше желал познать Бога, нежели преуспевать в мире или даже «творить в нем добро».)