Серп демонов и молот ведьм

А теперь они хохотали над ним! АКЫНка поглядел на среднемерного адмиралишку и понял: сейчас отсечет его заряженную военной тупостью башку, и оттуда поднимутся на секунду два фонтанчика для утоления печали его. И он поднял над головой серп.

Так оно и случилось бы. Но, как всегда, в этих особенно значимых точках жизни происходят досадные осечки, глупые недоразумения и несообразные безобразия. Всегда дебильная усмешка судьбы затыкает рот воплю сладкого отмщения, и кремень воли вместо взрывной обжигающей искры смерти выплевывает дымок пучимого кислой капустой живота. Ведь за несколько секунд до события, прячась за аплодисменты и овации перформистам, один господин понял, что настал его час. Не все бушевать, и хлопать, и визжать разным неумехам, сказал себе ответственный вохр Горбыш, прикативший в этот притон лунатиков на мотоциклетке с в который раз перебранным зачуханным мотором. Он уже увидел, что все эти – головастики, лягушачья икра, бздуны и кислый щавель – ничего не могут по-настоящему. И что пришла минута Горбышу утереть им ботинком нос.

Кто знает, почему тому или этому из нас в какой момент приплетается озарение. И шепчет: вот твоя минута, вот твой шанс родной. Может, верхние люди с облаков спускают выбранный ими по настроению тумблер, или нижние нелюди из огненных катакомб и ледяных ноосфер жмущейся на своей орбите матушки Земли жмут случайным локтем на незаметную кнопочку. А уж отчего вохры делают то или иное, того ни снизу, ни выше уж никто не разберет. Но ясный и точный звоночек вдарил в голову до этого обретавшегося в пораженческом тумане Горбыша, и этот Горбыш вышел в круг.

Ловким движением пожарного человека он ткнул на заблеванный пол Пьеро и сорвал с него и натянул на себя ласты. После вырвал у этого же бесполезную голубому гармонь и растянул меха. А уж тянуть гармонь он умел. Недаром в их далеком поселке с детства стоял возле лузгающих, трещащих домином и гармонями горлопанов. И широко растянул вохр прекрасную плясовую, красу пьяных застолий, от которой и мертвые черти вскакивают и дурят мехом, и прошелся в ластах вприсядочку, и в раскорячечку, и бочком: «И-эх схватил хло-опчи-и-иик, га-армошеч-ку, и-эх да порвал на-астень-кии лукошку-у… и-эх… да…» Ласты его, сорванная тут же с полковника фуражечка и пальцы на клавишах замелькали, как дни на проклятой дороге жизни. Зал ухнул в ладоши, подыгрывая плясовой.

Но АКЫНка поднял серп, и луна ударила в глаз дикого певуна того мира, и вохр это увидал, не зря он был гармонист от бога и, когда наяривал, все чуял и подмечал. Тогда вохр сделал одно, что могло сломать пополам и луну. Он откинул взъярившуюся в полете гармонь, и та, родная, совершив пируэт замысловатей премьерского, уселась, хрякнув, на серп дуралея с волосатой, как войлок, грудью. А сам вохр, упав на передние лапы – ах, жаль, что не случилось еще пары ласт! – страшенною псою и собакой, какие иногда бродят у них от станции до леса, выглядывая припоздавших и шатучих, бросился на АКЫНку, лая припухшим сразу языком, пуская бешеную слюну и норовя вырвать из груди клок, а то и целую шкурку шерсти. На память об этом прекрасном дне. И АКЫНка оступился на шаг, отступил и, повернувшись, боком, как получивший предпоследнюю пулю яда святой грешник человек Распутин, бросился, изрыгая проклятия на всех живых языках и ковыляя прочь. Ну не актуальное искусство гармонь?!

И тогда после всего Горбыш еще получил удостоверение сатисфакции этого дня, что, мол, да – твоя минута пикнула, трухнув ногой уже на улице, отъезжая, ржавую педаль мотоциклетки, когда подошел к нему со злобной миной вывернувшийся из «Лексуса» затекший в ожидании Моргатый и жестяным тоном спросил:

– Ты чего тут потерял, вохра?

Горбыш оловянным глазом поглядел на ранее кутавшегося в недоступный кожаный плащ и цинковым тоном выплюнул:

– Мы уж тут знаем. Пакет вам передать.

– Какой пакет, где? Давай, – испугался мачо.

– Устный, – пояснил человек с непростым знаком «М. Г. Университет» и в одной забытой к снятию ласте. – Велено передать: «Так держать!» – и захлопав техникой и кашляя в дыму, укатил.

А Моргатый сжался и подумал: этот – мачо. «Я мачо внутри второго, может, третьего городского кольца. А этот – мачо вне его. Там, где выползают глухие туманы на комканые, как простынки, поселки и пригороды. Где лежит другой мир и страшные псы выгрызают холодных бегущих людей по пути от платформ до первого ларька, или где одинокие грустные мачо выходят на сельские, утрамбованные зверьем тропы, держа за пазухой серп, кистень, оглоблю или, на худой конец, молот. И глядят на мир улыбчивыми губами с чуть спущенной на угол желтой слюной.

Но ведь окончания истории этого дня не видел каперанг Никита Никитич Хайченко, вовремя вернувшийся на свою приводненную военную базу в отставке. Он лишь всю ночь ворочался и вздрагивал на узкой матросской коечке, слушал, как бродит пить его зять в отставке Лешка, неудачник и зануда, и думал: может, зря он не ткнул острием кортика насквозь в шею диковинного художественного зверя.

И лишь перед самым рассветом угомонились, когда тоже бодрствующий зять сунулся к военмору и прерывистым шепотом спросил:

– Никитич, спишь? А что у вас там огоньки подмелькивают?

– Где? – в полудреме вздохнул моряк.

– Да на пультах. ив щите питания. Играют огоньки разноцветно. Мы же… почти обесточены…

– Да плюнь ты, – в сердцах перебил бывший капитан. – Спи. То… обычные барабашки… балуют… – и сразу будто провалился на нижнюю палубу.

* * *

Электропоезд на Снегири неопытным кузнецом, вразнобой, шлепал по расходящимся стыкам разлетающихся от времени и одиночества рельсов. Сидоров примерил ровную дрожь своего тихого пульса к переменчатой аритмике стучащей в стальную рынду дороги. Удары не совпадали, его внутренний поезд тянул газетчика слабым, но нудным почтовым коньком от станции к остановке, от полустанка к разъезду. Мимо пробегали судорожно красивые сентябрьские пригородные виды: золоченые в серебряных ризах леса, букеты розовых перелесков, забытые или заколоченные халупы с авангардно расползающейся дранкой и почерневшими шевелящимися на ветру лапами отползающей фанеры. Крупные бодуны белесых облаков сопровождали неровный ток электрички, словно забредшие в горние выси заблудшие огромные овны, наконец нашедшие своего пастыря и бредущие единым неохватным стадом на манящий издали тонким острием перистых облаков высший жертвенный камень.

Напротив Сидорова примостился нервничающий и постоянно крутящий шеей в полупустом вагоне переводчик-космотехник Хрусталий Ашипкин. Марленыч, слезно напросившийся в совместный путь и замучивший газетчика телефонным звоном, всю дорогу пыхтел, переводил названия станций и красное пятнами лицо из одной мимической позы в другую, звучно сморкался в последней свежести носовой платок и все, похоже, пытался, не зная с какого бока, затеять со спутником разговор.

– Вы чего все дергаетесь? – спросил наконец Сидоров. – Теплая осень, погожие дни, птицы откладывают перелеты. Культурные люди – профессора, членкоры, тихие станции в яблоневых недозревших садах, шиповник – и тот прячет в такую пору иглы – что еще нужно, чтобы достойно встретить вечер? А вы беспокойный. Зря вас с собой пригласил: за эти часы техническую статью бы нашли для себя, перевели, а я бы вам полный отчет о встрече с неведомым. И непостижимым.

– Пару статей, – печально поддакнул Ашипкин. – За батоном бы в булочную смотался, ботинок левый отволок в мастерскую, а то какой день каши страждет, или вон в вашу газетенку еще заглянул – у меня и в культурном ракурсе по другому отделу вопросики есть: почему, например, болты, дизайнерски выражаясь, не меняют свой облик сотню лет, с английских паровых машин. Вот люди, уж на что косные, костяные мешки, и те все поменяли: раньше плевали и харкали в платки, если в европах, или на ждущие семян черноземы, если у нас – а теперь все гадят под себя, в крайнем – под соседа, на каменную грязь. Раньше, если он переводчик, да еще с языка на язык излагает про нутро сложных устройств – цены ему нет, к царям впускали и большие серебряные ордена вешали на сюртук, а теперь, чтобы к царям попасть, нужно чемодан дензнаков и ползти полквартала в божественном экстазе, потому что кликуны кругом. Пока кликуны пальцами перед сиянием серебра дрожат, и мы будем, как медяки, на папертях сохнуть. Раньше каждый мальчик норовил тебе сапог ваксой мазать, а теперь ботинок не берут в мастерскую чинить, вышвыривают – или два, кричат, неси парой или живи в калошах, мышь нищая. Загадка вещей и ихних душ. Я уже и жалобу-реплику накатал.

– На кого? – удивился газетчик.

– Ни на кого, – трясясь и оглядываясь, сообщил чуть свихнутый. – Посудите-ка, не прибегая ни к двенадцати неграмотным в коллегии присяжных, ни к двенадцати разбредшимся по разным углам апостолам, таким же грамотеям. По каждому виду чепухи у нас в огромной необъемной земле пять-шесть громоздких ищущих новое сборищ… коллективов поисковиков.

Колеса к железным суставам дорог – четыре НИИ и пять КБ, а колеса все дрянь и дрянь, стукаются и визжат на поворотах. Поезда пятьдесят лет выдумывают восемь огромных зданий, набитых кульманами и пульманами с рейсшинами и парткомами, обернутыми в шелковые знамена и звенящие хрустальными графинами заседаний. А тепловозы, нажрав вдвое против бусурманских соляры и углей, все еле тянут в легкий подъем и подмелькивают безглазыми фонарями, бессильными, как лампады. Рельсы вон. Варим мильоны стали и прокатываем до звериного блеска. Тысячи востроглазых и очкастеньких в десятках застенков пути путей железных вымеряют. И что?