Серп демонов и молот ведьм

Однажды сделал это Иуда в доме одного погонщика из Хамаата, как раз нищая обитель их приютила, и на всех – две лепешки. Подошел Петрус, насмеялся, говорит: «Брат, дверь наружу открывается, и камень твой – скорпиону не помеха, и вся твоя возня – пустое». И толкнул ногой.

Посмотрел Учитель и тоже подошел. Открыл дверь настежь, поправил камень, преклонившись, в середину и сказал Петрусу:

– Напрасно ты, брат, человека клянешь. Он камень не из колючих кустов, надрываясь, принес и не от диких людей заложил ночное пристанище наших снов и слов. Этот камень он с души снимает, от страха в лихие времена освобождая тело и сердце. И ты не терзайся – придут нечистые люди с косыми лицами, поглядят – дом открыт и, если ты чист, входи. Но поперек камень, значит простые сильные люди, кремни и из иорданского гранита, нашли здесь свою ночь. И уйдут.

Но, может статься, в дальних кустах у дороги ожидая рассвет, подумают – и я ведь кремень, а не мертвый на знойных дорогах зверь, койот или птица гриф, и я не буду от других свою душу прятать, будто нож. И, как камень, положенный в мир Господом нашим, лягу сторожить чей-то сон. Может и так.

Епитимий глубоко вздохнул и добавил:

– Я канонический человек, не могу из дозволенных пут выбраться. И боюсь книгу эту теперь читать. А что за человек, который боится книгу. Потому и не ученик. Просто подмастерье, сезонный человек… Простите, что ваше время не берегу. Спасибо, Алексей, за беседу, – поднялся он. – Что-то уставать стал.

Пойду потихоньку, подремлю. Сон у меня чуткий, а вы машину так посередке бросили, что деревенским ребятам – праздник. Посторожу хоть заодно, все польза… Знаете, вы туда больше не ходите. Туда нельзя, – добавил.

Епитимий пожал на прощанье, слабо прикоснувшись, ладонь газетчика и, повернувшись, зашагал в обратный путь. Сидоров окликнул его:

– Епитимий! – Тот обернулся. – А вы вообще-то кто?

– Я? – откликнулся сезонный строитель. – Вообще-то я… Военный химик, – и поплелся восвояси, промеряя неуклюжую дорожную колею двумя светящимися, прыгающими точками своей обувки.

На чердачном сеновале было темно и тихо. Сидоров, не зажигая света, послушал с минуту тонкое дыхание спящей женщины, услышал еще, как мышь зашуршала в скирде в углу, и залез в эту осыпающуюся пахучую груду, словно хорек или крот, стерегущий мышь. И мгновенно забыл все.

* * *

Под легким, приятно шуршащим дождичком литератор Н. занимался с литературой. Он укрепил над собой зонт модной, слету привлекающей даже самок насекомых расцветки – американского штандарта, перемешанного с новозеландским, исламским и индейским вымпелами – и тихо спал, стоя и посапывая стихи.

Теперь замыслил он эпос – «Поэма без Г.» – толково сколоченную многоходовку с продолжением за наши дни, где несколько поколений героев-механизаторов, зачиная с секретарем сельрайкома на Кубанщине Гуева, покоряло все подряд, купаясь вольным стилем в борьбе и станичном разностороннем сексе. Тихо шептал Н. сиреневыми трепетными губами сквозь пропускавшие осенний свет веки начало сказа: «Тот дядя, сам он честно правил… но толком выдумать не мог, и никого не стал заставить…» Рифма сыпалась, как засохшие на лету мухи, идеи роились трутнями в колоде башки, вязкая чепуха залепляла извилины: «.. и тут же он слегка промок… и слег… ни черта выдумать не смог». «Смог» через «гэ» или «кэ», – прикинул Н. лингвистически среди зефирного сна, помня, что «смог» – экологическая дрянь, а «смок» – дождевая гипербола.

Его иногда спрашивали: где ты обучился этому искусству – стоя спать. Н. уклончиво и важно отвечал – на вахте. Если приставали – на какой такой вахте! – то сквозь зубы, как сексот, пояснял – на воинской, дипломатической, партийной, а то и просто – на вахте совести. Правда солдатом, а тем более сержантом или прапором, он никогда не служил, имея в резерве плоскостопие, как у тюленя.

Сновидеться днем в положении «вольно – во фрунт», крепко упершись подошвами в грунт, Н. научился у писательских в третьем колене братьев Кранкеншкап на задах старого Дома литераторов у помойки, куда братьев пока еще пускали и где находили они среди ненужного многие идеи для своих «политических ребусов» и «социологических кроссвордов» в газетке «Пионер

Прикамья». Дед их, просто Кранкеншвах, был известнейшим погонщиком еще Бабеля и Гофмансталя, а вроде бы мать, в псевдодевичестве Нахамска-Отсыпяньска, числилась во всех органах синхронисткой с языков саами, колымского и языка мертвых майя. А братья, появившиеся для всех отцов, как неудачно раскупоренное шампанское, неожиданно, загремели, справедливо отказавшись признавать любые школьные программы, в стройбат и там научились сну на ногах и на том, что считали головой.

Часто теперь они собирались у помойки литераторов, ворошили старое и распивали бутылочку фальшивого армянского чифиря, мутной удмуртской водки «Слеза Чингиза» и, вконец оседающие, добавляли по баночке очищенного в наждачном фильтре тасола. И закусывая, чем Дом послал. Там и научили Кранкен-Отсыпяньские литератора Н. нескольким гадостям, в том числе сну из произвольного положения. Оказалось: чепуховая наука, только захоти. Н. как раз притащился в бывший храм литераторов в надежде поквитаться с кем-нибудь из братьев по стилу, декламируя вслух первую сложившуюся строку эпоса, и шибануть рюмочку чего-нибудь творческого. Он здесь давно не был, и оказалось, что весь Дом со служивыми людьми вкупе лет пять или десять назад уже отдан на откуп лихим новым хозявам в счет предоставленной в обмен интеллектуально-мозголомной собственности: сюжету сериалки криминальных братаний, третей версии Гимна Гименея и верстки книги тогдашнего главного лица писательской шатии под условным грифом «Дринк нах, или Мон кампфус за литератор». Литсходки теперь редко, реже, чем показательные выступления енотов в цирке усопшего дедушки, произрастали в Литдоме, но Н. чрезвычайно повезло.

Именно в тот день состоялось чествование третьего тома классика теперешних словосложенцев и рассказопевцев господина Заменяева, автора громогласных бестселлеров-путеводителей по городским раздевалкам, сопелкам, потелкам и «Дому престарелых дам “с обслуживанием”», а также автобиографического романа-комикса в картинках «Я – уя». Огромная процессия апологетов классика клубилась в Доме, на руках тащили томно таращащегося автора, голых лит-редакторш, кто посвежее, и просто обожательниц на халяву поиграть ляжками, а также венки с вплетенными в лавр лентами со шляп и черными чулками без подвязок. А вслед пучилась толпа любителей пососать клубной клубнички.

Н. сунулся в писательскую щель и замер, глядя влажными от зависти глазами на судороги чужой славы. Была у него еще и многолетняя задняя мысль осуществить на себе акт символического слияния с древней женщиной Клио – или Мельпоменой? – черт их там этих муз разберет, кто заведует составлением творческих актов, – и акт экстаза нефизического введения в ареопаг: мечтал он тихим тушканом просклизнуть в Дом в известную кофейню и наглым жирным росчерком грязной гелиевой ручки оставить свой автограф, не очень во избежание похожий, на стене писательского плача, рядком с вечными строками иных призванных в горние выси «литератюр».

Этим самым стремительным тушканом и бросился Н. в полуголую толпу, коротко размахивая для розыгрыша «своего» ловко стянутыми в предбаннике синими сатиновыми трусами, не так давно стиранными, но был быдлой в виде двух бугаев мгновенно вычислен, опознан, как опечатка жизни, схвачен за майку и через задний писательский проход в раскачку отправлен в творческий полет к зловонным мусоросборникам, возле которых и встретил практикующих постоянный стоячий столбняк братьев.

Однако сон, навеянный и переданный в его карму посредством пассов грязными стаканами, был чуток, как болезнь Кройцфельда. Стоило теперь не очень и огромной капле дождя стукнуть его по носу или захлестнуть в ухо, Н. тут же судорожно просыпался, раздирал диафрагмы век и в сотый раз читал стелющийся над базаром плакат «Ярмарка книжки нанофикшн дню знания нацпроектом наука». Потом тихою рукою поправлял на столике не шибко продающиеся сегодня свои брошюрки «Стать наноакадемиком за девять месяцев и один день» и вновь засыпал.

Впрочем, не прошло и пары приятных кадров сна, как вдруг ни с того ни с сего рухнула целая стена дождя, плача высших облачных сил. Потоки хлынули на его редкие для таких омовений брови, по впалым невыскобленным щекам потянулась грязь, и потекли противной протечкой капли между ключиц к отхожим местам. Н. встрепенулся и начал курой хлопать руками по куртке, вылупив налившиеся влагой очи. Мерзкая рожа дальнего знакомого, хамского заказчика плохо оплачиваемой чуши господина Моргатого, ухмылялась H., а сам Моргатый держался за цветастый зонт и дергал его, силясь слить остатки дождей на многострадальную главу литератора.