Серп языческой богини

Толик по-прежнему сидит на полу. Он подбирает бусину за бусиной и подает Зое. Сюрреалистическое умиротворение. И не было выстрела. Крови… вообще ничего не было.

Осталось взять гитару и запеть: как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Далматов фыркнул.

Тридцать семь черепов ухмыльнулись в ответ.

Ближе к ночи накатила слабость. Давненько Илье не случалось чувствовать себя настолько беспомощным. Всегда ведь были варианты.

Отступить.

Напасть.

Выждать.

Купить информацию.

У кого? И чем платить? На острове нет банкоматов, да и валюта иная. И некому сделку предлагать. Разве что демону. Дорого возьмет.

Кровью? Жизнью? Чьей?

Зою Далматов бы отдал. И Толика. Все равно лгут, неслучайные гости старого дома. Саломея? Возможно. Рыжая-бесстыжая.

И Саломея, словно подслушав мысли, подняла голову. В глазах – немой вопрос. Но у Далматова нет ответа. Получается, что без связей и денег он такое же ничтожество, каким был?

Книга памяти упала на руки.

Кабинет. Плотные портьеры, в складках которых изрядно накопилось пыли. Горничные пылесосят портьеры дважды в месяц, но старый бархат держит оборону. И воздух пахнет старостью.

Книгами. Церковным воском. Мастикой и еще его туалетной водой.

Отец сидит за столом. Перед ним – стопка счетных книг, заполненных вручную. И он разбирает чеки. Влево. Вправо. Вправо. Влево. В гроссбух. Синие цифры на желтом поле.

– Ну? – Отец берется за счеты. Старые счеты с костяшками из нефрита и яшмы. Они звонко сталкиваются, и Далматов вздрагивает. – Так и будешь стоять? Скажи что-нибудь.

Илья пытается, но не может.

– Садись.

Это не любезность. Кресло слишком велико для Ильи. Массивно. Неудобно.

– Ты знаешь, во что обходится домашнее образование? Учителя… лучшие учителя приходят сюда. Тратят свое время и мои деньги… на что, я тебя спрашиваю?

Со скрипом приоткрывается дверь. Илья поворачивается к ней, но спинка кресла закрывает обзор. А отец свирепеет:

– Уйди!

Так он разговаривает лишь с матерью. Она уйдет. Всегда уходит. Илья хотел бы ненавидеть ее за это, но у него не получается. У него вообще ничего не получается.

– Ты находишься в исключительном положении. – Отец закрывает гроссбух, не дожидаясь, когда чернила высохнут. – И что в результате? А в результате ты позволяешь себе оставаться таким же ничтожеством, как остальные.

Оправдания бессмысленны. Обещания, впрочем, тоже.

Остается слушать. Соглашаться. Терпеть.

– Мой сын – ничтожество! Звучит?

– Прости.

Его кресло сдвигается, задевая портьеры.

– Он не в состоянии решить пару задачек. Школьная программа, Илья. Средняя школа. Разве это так сложно? Если сложно, то стоит отправить тебя в школу для умственно отсталых. В интернат?

Трость отрывается от пола. Набалдашник касается ладони. Влажный звук. Страшный звук.

От него Илья готов сбежать. В школу. Интернат. Куда угодно.

– Или дело не в способностях? Тогда в чем? В лени, а, Ильюша? С ленью надо бороться…

Далматов открыл глаза, и оказалось, что кухня опустела.

Исчезла Зоя, оставив на столе змею из разноцветных бусин. Ушел Толик. Осталась Саломея. Она стояла рядом и гладила его волосы. Пальцы скользили от затылка к макушке и назад.

– Давно я так? – он запрокинул голову.

– Часа полтора. Зоя решила, что ты медитируешь. Сказала, что нельзя мешать. Я не помешала?

– Нет.

– Ты в порядке?

– Да.

– Врешь, – она легонько дернула за волосы. – Похоже, что моя очередь зализывать раны. Где болит?

– Здесь, – Далматов дотронулся до виска. – Само пройдет.

Все пройдет когда-нибудь.

– Зачем она меня спасла? – Саломея провела пальцами по шее. – Я все думаю и не могу понять. Смысла никакого. Могла бы бросить, но не бросила… Я решила, что это ты. А потом выяснилось, что тебя нет. Тогда кто? Толик был уже здесь. И Зоя. А с тобой мы разминулись. Тогда кто? Только она.

– Женщина?

Далматов не видит, но знает – Саломея пожала плечами. Для нее все очевидно.

– Да. Было четверо. Двое мертвы. Остались еще двое. И обе – женщины.

Ну да, кажущаяся простота запредельной арифметики.

Шесть минус Юрась.

Пять.

И голова в горшке.

Четыре.

И простые действия закончились. Снайпер. Пуля, приласкавшая Толика.

Два? Толик и Зоя находились рядом. Два плюс два… Алиби? Изящный способ представиться жертвой? Опасный способ. Требует абсолютного доверия к снайперу.

И опять же: кто держал винтовку?

Родион? Тогда два плюс два и еще единица. Сумма не равна пяти.

Умела ли Таська стрелять? А Викуша? Что он вообще знает о них?

А ничего. Не удосужился выяснить. Все ведь выглядело простым. Скучным даже.

Далматов поднялся. Ныло плечо. И поясница тоже. Горели от бессонницы глаза. И холодно… дом выстывает быстро, а старая печь требует дров. Илья открыл заслонку и разворошил пепел. Угли вспыхнули ярко. И тонкая щепа, уже успевшая обсохнуть, почернела, питая огонь.

– Далматов, ты знаешь, что выглядишь очень фигово? Сколько ты спал? – Саломея села на табурет и впилась зубами в бинт. – И вообще спал ли?

Немного. Час или два. Стоило закрыть глаза, как сон исчезал, а инстинкт самосохранения бил по нервам, требуя оставить сон до лучших времен. И был наверняка прав, потому что безумие спать в доме, который принадлежит демону.

– От бессонницы и крыша поехать может.

Дельное замечание, с учетом того, что крыша эта всегда была не слишком-то надежна.

Далматов оставил заслонку приоткрытой, позволяя огню разгореться.

Снова чай. Консервы. Все те же мысли, которые, что цирковые лошади, бегают по кругу. Старайся, Далматов. Думай хорошенько. Не ленись.

Вспоминай. Анализируй. Если ты, конечно, способен анализировать.

Четыре плюс два. Неизвестные переменные, удачно – или неудачно? – вписавшиеся в чужое уравнение.

Толик умело обращается с топором, что несколько неожиданно, но ни о чем не говорит, кроме того, что Толику по вкусу топор.