Серп языческой богини

Как-то Суома, осмелев, спросила маму, почему на острове нет детей. И вообще нет никого, кроме нее и мамы. И та ответила:

– Потому что люди нас боятся.

Суома и сама побаивалась маму, особенно когда та сердилась.

– Люди только и ищут, как других уязвить. Побольнее. Посильнее. Ты им сердце даешь, а они сердце топчут. Душу раскрываешь, а они ее выжигают злобой. До донышка, до самого донышка. И когда ничего не остается, вот тогда-то люди удивляются. Смотрят и думают: как же так вышло? И пугаются того, что вышло.

Она рассмеялась, подхватила шубу, некогда серебристую, красивую, а ныне запылившуюся и грязную.

– Глядят и видят себя! Страшно на себя глядеть! Страшно!

Суома ничего не поняла, но, нырнув в проход, который выводил к озеру, долго лежала на берегу, вглядываясь в отражение. И ничуть не страшно. Интересно только.

Потом она весь день бродила по острову. Собирала грибы, которые ела по привычке сырыми. Охотилась на чаек и, разорив воронье гнездо, с удовольствием выпила сырые яйца. Но все-таки на острове было пусто.

Особенно когда мама умерла.

Суома не сразу поняла, что случилось. Ведь ей не приходилось прежде сталкиваться со смертью, и поначалу она решила – мама спит. Но та спала слишком уж долго. И на третий день Суома приблизилась-таки к телу, коснулась коричневой руки, унизанной браслетами. Рука была холодной и скользкой, как жаба.

Жаб Суома недолюбливала – едкие и бесполезные.

Она заглянула маме в глаза, ставшие пустыми, и закрыла их. Суома подумывала отнести маму туда, где лежали кости, но не отнесла. Во-первых, мама оказалась тяжелой и неудобной. Во-вторых, Суома не знала, понравится ли костям подобная вольность. И мама осталась в пещере. Суома укрыла ее шубами, украсила бусами – синими, зелеными, желтыми, – а на голову водрузила тяжелый венец из серебра.

Некоторое время от мамы дурно пахло, и Суома сбежала из пещеры.

Как ни странно, но на земле тоже было пусто. Нет, на острове жили лисы и парочка волков. И те и другие охотились на юрких мышей, разоряли птичьи гнезда и ловили рыбу в ручье, слишком узком и неудобном, чтобы рыбы было вдосталь. Порой волки выходили к берегу и сгрызали с камней ракушки. Суома тоже попробовала. Было вкусно.

Но мало.

Она не голодала, всегда умея найти себе еду, но как-то этой еды оказывалось мало. Изредка Суома вспоминала о других временах, когда в пещере имелись и молоко, и сыры, и крупные яйца, совсем не похожие на яйца чаек. Сушеное мясо. Ягоды. Вяленая рыба и рыба другая, сладко пахнущая дымом костра. Это все привозили на остров, складывая на берегу, и Суома вместе с мамой переносила подношения в пещеру.

Однажды, когда очень долго не получалось никого поймать и Суома лежала, прижимая руки к урчащему животу, она подумала, что хорошо бы появиться лодке. Чтобы мясо. И рыба. И сыр. И пчелиный мед в крохотных горшочках. Мысль о еде погнала Суому на берег.

А там снова пустота. Старые камни. Вода. Куда ни глянь, всюду вода… и чайки. Вот бы Суоме их крылья. Она перелетела бы на тот берег, где леса больше и есть люди. Может, не такие они и злые, как мама говорила?

Суома так хотела увидеть кого-нибудь. И растерялась, увидев.

Этот человек был большим. Очень большим. Но не настолько большим, как дерево. Он шел по лесу. Громко. И наверное, никого не боялся, если так громко. А спал, забравшись в кучу листьев. Суома тоже так делала, чтобы не замерзнуть. Наверное, человек был еще и умным.

Красивым.

Только совсем глухим. Он не шелохнулся, когда Суома подошла близко-близко и, склонившись, разглядывала удивительное его лицо. Ей хотелось потрогать его длинные ресницы. И полные губы. И еще нос, который чуть загибался влево. И волосы светлые, мягкие на вид…

Убегать Суома не стала. Она села на камень – человек большой и медлительный – и принялась ждать. Ждать легко. Интересно. И немного страшно. Вдруг он испугается Суому? Маму люди боялись.

Но мамы нет. А Суома совсем даже не страшная.

И человек не испугался.

Его звали Ойва. И он взял ее за руку. Осторожно. Мягко. Незнакомо. Теплые пальцы, шершавые и влажные.

– Хочешь есть? – повторил Ойва вопрос и снял с плеча котомку. – Садись. Когда ты ела в последний раз?

– Давно.

Суома не умела считать время. Она знала про «сегодня» и «вчера», а все, что было прежде «вчера», относилось ею к «давно». Ну или к «очень давно».

Ойва вытащил из котомки кусок хлеба – его Суома не пробовала очень давно – и тонкие полосы мяса, сухого, хрупкого. Оно оказалось твердым, и пришлось полоски рассасывать. Суома жевала, глотала, чувствуя себя совершенно счастливой.

Как замечательно, что Ойва появился здесь!

Смерть или не смерть?

Девчушка, сидя на корточках, отчаянно грызла сухое мясо. Исхудавшая. Прозрачная почти.

Живет тут одна.

Сколько живет? Годы и годы… Разве человек способен в одиночку на острове выжить? Чем питается? Чаек ловит? Рыбу? Гнезда птичьи разоряет? Или ей еда вовсе без надобности? Но тогда не вгрызалась бы она в мясо с такой звериной жадностью.

Притворяется?

Всякому ведомо, что нечисть легко обличье меняет. И Лиеккие-леший в любого человека, который только в лес его забредал, перекинуться способен. А водяные духи и вовсе из тумана мары лепят, одна другой краше. И разве не способна была бы на это Калма-жница?

В ее силе притвориться и девицею, и старухою, и хоть бы кем, было бы желание.

Значит, смерть сидит да искоса поглядывает зеленющими глазами? Выжидает? Но чего? Если Суома – воплощенье Калмы, то в ней сила нечеловеческая сокрыта. А если нет, то…

Ойва думал и так, и этак. Его руки тянулись то к копью, то к ножу, то к мешочку с травами, которые он сам собирал, сам тер и сам же мешал с заячьей шерстью и слюною черного пса. Но железо пугало способностью ранить безвинного, а травы и вовсе казались бесполезными. Что Калме травы? Чихнет и не заметит.

Решение пришло внезапно. Ойва вскочил, схватил новую знакомую за горло и сдавил что было силы.

Она закричала, рванулась, но не сумела вырваться. Заплакала, залепетала что-то… Притворяется. Как есть притворяется… не может быть такого…