Сервелант

Я тогда на витрине за своими думами тоже задремал. Намаялся за утро. Еще бы, столько событий, столько впечатлений. Устанешь тут от переживаний! А проснулся оттого, что почувствовал собственное парение в воздухе. Достала меня из витрины продавщица, значит. На весы, покрытые бумагой рыхлой, мягкой такой и теплой, укладывает. А перед прилавком стоит… ну натуральное чмо! Это я потом понял, что в хорошие руки попал, а тогда мой новый хозяин жутко мне не понравился. Чему там было, кстати, нравиться-то? Очки в полхари, от волос запах, что от мадам Краковской, пальто непонятного цвета… вот-вот, что твои тапочки, сколько им лет вчера исполнилось? В общем, завернули меня в бумагу, один хвостик снаружи оставили, и отдали чму в очках. А тот меня – в авоську… Представляшь, меня, московского сырокопченого, и в авоську?! Хотя, я не возражал, обидно только немного было. Но зато на мир сквозь крупные дырочки можно любоваться. На кончик-то бумаги не хватило. А у меня там орган восприятия как раз… Какие глаза, шутишь? Орган восприятия, говорю. Две большие разницы, между прочим. Вот у людей как? Глаза, чтобы видеть, нос – нюхать, рот – вкус ощущать и говорить всякие глупости, ухо – слушать, еще… там… один имеется для… получения удовольствий. А у нас, колбас, орган восприятия – универсальный. Да, да, и нюхать, и слушать, ну и удовольствие опять же… А то! Ты, брат, мало, что из жизни колбасной знаешь. Ничего, со временем обо всем расскажу. Не торопи. Сказал – со временем, значит – со временем. А сейчас продолжим.

Ехали мы на троллейбусе. Долго ехали. Так долго, что меня в давке чуть не изломали. Ох, и натерпелся я. Хорошо, что добрая продавщица заботливо в бумагу вашего покорного слугу обернула, а то бы осталась от меня одна шкурка, грязная и порванная во многих местах. Потом еще пешком шли. Болтало, Леша, в авоське этой похлеще всяких фургонов. Наконец, оказались на месте. Я уж грешным делом думал, что никогда этого не случится. Жалеть даже начал, что не съели крысы еще во младенчестве.

В комнате, куда меня принес очкастый, сидели двое в белых халатах и пили из граненых стаканов. На скрип открывшейся двери они, естественно, обернулись.

– Ну что, Колюня, принес? А то у нас топливо на исходе. Да и закуски, как видишь, никакой. Занюх'aем рукавами. Давай, выкладывай, что там у тебя? – тот, что говорил, толстый такой и маленький, тоже, кстати, в очках, поднялся с табурета и направился к нам.

Колюня, – это мой, значит, – спрятал меня за спину и попятился к двери.

– Саша… а я думал, вы ушли уже.

– Э, пургу гонишь. Куда ушли? Мы ж договаривались на четыре, а сейчас, – толстяк посмотрел на часы, – еще только половина пятого. Опаздываешь, Николай. Мы ждали минут десять, а потом… Ну, в общем… Доставай, что у тебя там?

– Я ребята, колбасы взял, сервелату твердокопченого…

Наступила тишина. Только часы на стенке тикали. Громко так, тревожно…

Понимаешь, Леш, как-то сразу мне неуютно сделалось, нехорошо. И воздух словно гуще в комнате стал, тяжелее, что ли? Молчание разрушил тот, который сидел за столом – с белой бородой и красным носом – ни дать, ни взять – Дед Мороз.

– Как это, ик? Как, ик, – заикал Морозко от изумления. – Ик, сервелату, ик? Пижон! Ик!

– Ну, как? Зашел в Елисеевский, а там сервелат московский… – Колюня явно оправдывался. Не понравилось мне это, ох, не понравилось.

– Ты, паря, с дуба рухнул? Тебе сколько денег дали? – Сашин голос задрожал от возмущения. – Ыхы… значит бутылку не принес… Хреново. Ладно, пузырь не проблема – у микробиологов спирту займем. А вот колбасу ты дорогую взял. Не по средствам живешь, Николай! Мог же докторской взять, ну, на худой конец, краковской.

И тут мой соврал. Во благо.

– Так, это… Не было докторской, и краковская кончилась перед самым носом.

– Ага, а гастрономов, кроме Елисеевского, у нас в городе нет, – зазвучал из угла возмущенный бас поддатого Деда Мороз. – В окно выгляни, пожалуйста. Нет, выгляни! Это что там внизу? А? Это ж надо – на Невский за колбасой ехать, когда под окнами свой магазин, где и докторская, и таллинская, и краковская, и какая душе угодно! Нет только сервелата! Пижон! Пошел вон отседова со своей колбасой. Деньги в понедельник вернешь. Утром!

Колюня попятился к выходу. Даже Саша такого поворота событий не ожидал.

– Ты чего, Макарыч? Хорош звереть! Человек с закусью…

– А пошел он в анналы со своей закусью… Пижон! – видимо, это слово казалось очень обидным Макарычу, потому что назвал он так Колюню уже в третий раз. С непередаваемым смаком, надо отметить, назвал.

Я уже не знал, что будет дальше, но неожиданно Николай ответил грозному Деду Морозу:

– Лев Макарыч, я ж для работы сервелат взял, мы ж хотели эксперимент, помните? А найти не могли, вот я и подумал, когда увидел – судьба!

– Да пошел ты на хрен со своим экспериментом. Пятница сегодня. Экспериментами в понедельник заниматься будем. Позвонить не мог? Спросить шефа, можно ли общественные деньги тратить на науку? Надо было сперва флакон взять, а потом уж про работу думать… Пятница ведь… – но по тембру голоса его стало мне ясно, что Морозко наш оттаивает, и эксперимент для него тоже важен. И не меньше, может быть, чем для Колюни моего. И я – я! —буду в нем участвовать. Ур-ра!

– Ну, так что, Лев Макарыч, положить нашего будущего гуманоида в морозильник?

Молодец, Николай! Сразу быка за рога. Неплохой, видимо, парень-то! Вот оно как случается с первым впечатлением. Частенько оно ошибочно.

– Нет, в шкаф. И под ключ, чтоб не спацифиздили. А то у нас тут пацифистов развелось… Ничего с ним за выходные не должно случится. А в морозильнике, боюсь, замерзать начнет, потеряет цепочку (про это разговор отдельный), тогда уж, кроме как на закусь…

Вот так, Леша, и остался я жить на белом свете. А ты говоришь, что предчувствие часто обманывает. Может и часто, но еще чаще правду говорит. Слушай интуицию, Алексей, и будь уверен, что все останется в порядке.

А теперь представь, сидели бы мы с тобою здесь, если б Колюня сначала пузырь взял, а потом на сдачу закусь покупать пошел? То-то. А ты говоришь, наблюдение мое про две категории пьющих – не важное. Не говорил? Ну, извини, значит, мне так показалось.

Но Николай в шкаф убирать меня не стал, взял к себе домой. Как потом объяснял, сомнения у него возникли насчет добрых намерений завлаба, коим в то время являлся Лев Макарович Тычков, которого я окрестил за глаза Дедом Морозом. И не напрасно, надо сказать, он мне не понравился. Тут я не ошибся. Как показали дальнейшие события – мерзким он типом оказался, учинившим целую кучу гадостей нам с папашей. Да, общего у него с добрым волшебником новогодним только одно – внешность. Белая борода, которую при необходимости можно сбрить, и красный нос, приобретший сей предполярный оттенок исключительно из-за неумеренных возлияний. Такие, как Макарыч, Леша, сначала бутылку в магазине берут. Не жди от них добра. От природы жестокие они. Жестокие и злые…

Знаешь ли ты, Леша, как живут научные работники? Да? Ты? И долго? А, полтора года всего… То-то, смотрю я, какой же ты научный?! Антинаучный, скорее… Но не о тебе речь, к счастью.

Итак, настоящие научные работники живут следующим образом… и одним словом: хреново. Естественно, если они истинные ученые, и кроме работы их почти ничего не интересует. Мой Колюня оказался именно таким, как вы уже, наверное, догадались. Ну, кто ж из нормальных людей гарантированную пьянку на сомнительное исследование променяет?!

Квартирка у Николая была небольшая, но вполне уютная. Вы в хлеву когда-нибудь были? Мне довелось. И я сразу невольно вспомнил про отчий дом. С детства знакомый букет органических ароматов…

Не разуваясь, Колюня прошел в единственную комнату, оклеенную бледно-фиолетовыми в желтый цветочек обоями – судя по тогдашнему их состоянию, во времена правления царя Гороха. Меня аккуратно положил на стопочку книг, возвышающуюся на столе среди пробирочек, горелочек, пипеточек, скляночек, кастрюлек и прочей лабуды, необходимой для важных, как я понимаю, экспериментов. Сам хозяин, не снимая пальто, повалился на видавший вторжение татаро-монгольского ига диван, закурил и так, с сигаретой в зубах, заснул.