Серые души

На кладбище мы пришли вшестером: кюре, Остран-могильщик, Клементина Юссар, Леокадия Рено, Маргарита Бонсержан – три старухи, которые участвовали во всех похоронах, – и я. Отец Люран прочитал последнюю молитву. Все выслушали, опустив голову. Остран опирался мозолистыми руками о черенок лопаты. Я смотрел на пейзаж, на луга, тянувшиеся к Герланте, на склон холма с голыми деревьями и грязно-бурыми тропами, на небо, загроможденное облаками. Старухи бросили на гроб по цветку. Кюре перекрестил его. Остран начал закапывать могилу. Я ушел первым. Не хотел этого видеть.

В ту же ночь мне приснился сон. Клеманс лежала под землей и плакала. Ее окружали всевозможные животные. У них были отвратительные морды, клыки, когти. Она защищала лицо руками, но те подбирались все ближе и ближе и, в конце концов, стали кусать ее, отрывали маленькие кусочки ее плоти и проглатывали. Клеманс звала меня по имени. У нее во рту был песок и корни, а глаза не имели зрачков. Они были белые и мутные. Внезапно я проснулся. Задыхаясь, весь в поту. Увидел, что сижу один в постели. И вдруг понял, какой она может быть большой и пустой. Подумал о Клеманс, лежащей там, под землей, в эту первую ночь своего изгнания. И заплакал как ребенок.

Потом были и другие дни, я уже не помню сколько. И ночи. Я перестал выходить. Колебался. Был в нерешительности. Брал карабин Гашантара, вставлял патрон в магазин, засовывал дуло в рот. Я был пьян с рассвета до заката. Дом из-за грязи и запаха становился похож на выгребную яму. Я черпал силу в бутылках. Иногда кричал, бился о стены. Тех немногих, кто решил навестить меня, выставил вон. А потом как-то утром, когда я испугался, увидев в зеркале свое лицо робинзона, в дверь постучалась сестра из госпиталя. Она держала на руках маленький шерстяной сверток, который слабо шевелился: это был ребенок. Но об этом я расскажу немного позже, не сразу, расскажу, когда покончу с другими.

XX

Мьерк велел посадить маленького бретонца в тюрьму В… хотя армия снова подтвердила свое желание расстрелять дезертира. Собственно, вопрос был лишь в том, кто прикончит его первым. Все-таки на это ушло какое-то время. Настала пора и мне повидаться с ним. Он провел в заключении уже шесть недель.

Тюрьму я хорошо знал. Это бывший монастырь, построенный еще в Средние века. Монахов сменили преступники. И все. В остальном это место не слишком изменилось. Трапезная превратилась в столовую, кельи стали камерами. Добавили только несколько решеток, дверей с замками, да снабдили верх стен шипастыми металлическими кольями. Свет с трудом проникал в это большое здание. Здесь всегда было сумрачно, даже в солнечные дни. Войдя туда, сразу же хотелось выйти как можно скорее, и лучше бегом.

Я сказал, что меня послал судья. Это было неправдой, но никто не потребовал подтверждения. Меня все знали.

Когда надзиратель открыл мне камеру маленького бретонца, я сначала не слишком много увидел. Зато сразу же его услышал. Он пел, очень тихо, детским голоском, впрочем, довольно красивым. Надзиратель оставил нас наедине и запер за мной дверь. Мои глаза постепенно привыкли к полутьме, и я наконец его заметил. Он сидел в углу камеры, подобрав колени к подбородку, в полной прострации. Беспрестанно кивал и все тянул свою песню. Я видел его в первый раз. Он выглядел моложе своих лет. У него были красивые белокурые волосы и голубые глаза, которыми он уставился в пол. Не знаю, слышал ли он, как я вошел, но, когда я с ним заговорил, не показался удивленным.

– Так это ты убил малышку? В самом деле?

Он не прервал песню, а, не поднимая глаз, напел на тот же мотив:

– Это я, это я, это я, это я…

Я сказал:

– Я ведь не судья и не полковник, тебе нечего бояться, можешь мне все рассказать…

Тут он, улыбаясь, посмотрел на меня с отсутствующим видом, словно явился откуда-то издалека, где хотел бы оставаться. И по-прежнему кивал, как ангелочки из рождественских яслей, которые долго благодарят, когда им кладут монетку. И, ничего не добавив, опять завел свою песню, в которой говорилось о спелых хлебах и жаворонках, о свадьбе и цветах.

Я еще немного посмотрел на него, особенно на его руки, задаваясь вопросом, руки это ли преступника. Когда я уходил, он даже не повернул головы, продолжал петь и слегка покачиваться. Через полтора месяца он предстал перед военным судом по обвинению в дезертирстве и убийстве, был признан виновным по обоим пунктам и сразу же после этого расстрелян.

Дело было закрыто.

Мьерку и Мациеву за одну ночь удалось превратить маленького крестьянина в полусумасшедшего и идеального преступника, сознавшегося в своем злодеянии. Конечно, подробности той ночи я выяснил только потом, когда, наконец, разыскал Деспио. Зато мне уже было известно, что ни судья, ни полковник не допросили Прокурора. Все рассказанное Жозефиной предали забвению. Впрочем, я часто недоумевал почему. В конце концов, Мьерк ненавидел Дестина, так в чем загвоздка? Ведь представился прекрасный случай досадить ему и вдоволь поглумиться, вываляв его имя и лицо римского императора в сточной канаве.

Но, думаю, имелось и кое-что посильнее ненависти. Это светские правила. Дестина и Мьерк принадлежали к одному кругу: удачное рождение, кружевное воспитание, целование ручек, моторные экипажи, богатая обстановка и деньги. А еще негласный уговор, правило взаимной вежливости, что выше любых людских законов, за пределами поступков и настроений: «Ты не трогаешь меня, я не трогаю тебя». Допустить, что кто-то из твоего круга может оказаться убийцей, значит допустить, что и ты сам можешь им оказаться. Это значит показать всем, что они, взирающие на нас свысока, кривясь, будто мы куриное дерьмо, обладают такой же испорченной душой, как у всех прочих. Что они такие же, как все. А это может стать началом конца – конца их мира. Стало быть, совершенно недопустимо.

И к тому же с чего бы Дестина убивать Денную Красавицу? Что он говорил с ней – еще куда ни шло, но убивать?

Когда схватили маленького бретонца, в его кармане обнаружилась пятифранковая купюра с карандашной пометкой в виде крестика в левом верхнем углу. Аделаида Сиффер сразу же ее узнала: точно такую же она дала своей крестнице в то воскресенье. Метить деньги крестиками было ее манией, ее способом засвидетельствовать, что они точно принадлежат ей, а не кому-то другому.

Дезертир клялся, кто нашел бумажку на берегу маленького канала. Значит, он там проходил! Да, ну и что? Что это доказывает? Они ведь там ночевали с печатником, под тем размалеванным мостом, «Кровяной колбасой», спасаясь от холода и снега и прижимаясь друг к другу! Жандармы видели примятую траву и отпечатки двух тел. В этом он тоже без труда признался.

На другой стороне маленького канала, почти напротив маленькой дверцы, ведущей в парк Замка, находится лаборатория Завода. Это не очень высокое, но длинное строение, похожее на большую стеклянную клетку. Оно освещено и ночью, и днем. А все потому, что Завод никогда не останавливается и в лаборатории постоянно находятся два инженера, чтобы проверять дозировку и качество того, что попадает в чрево огромного чудовища.

Когда я захотел поговорить с теми, кто был на смене в ночь преступления, Арсен Мейер, заведующий кадрами, посмотрел на карандаш, который держал в руке, и повертел им в разные стороны.

– Так что скажешь? – спросил я его вдруг.

Мы давно друг друга знали, к тому же за ним имелся должок: в пятнадцатом году я закрыл глаза на проделки его старшего сына, ни на что не годного бездельника, который решил, что армейское имущество, одеяла, солдатские котелки и пайки на складах рядом с площадью Свободы его собственность. Я наорал на этого тупицу и вернул все на место. Рапорт подавать не стал. Никто ничего не заметил.