Серые пятна истории

Выпивают они дальше, а Пушкин не перестаёт бахвалиться. Мол, я такой-сякой, и мне равных нет, и на Олимпе я хрен подвинусь, чтобы кому-то место рядом уступить. А Гоголь сидит мрачнее тучи, обиду копит и всё никак не придумает, как подкузьмить Пушкина покрепче. На дуэль вызвать? Нет, не получится, тот в тире регулярно тренируется — того и гляди сам пулю в лоб схлопочешь. Так ничего и не придумав, Гоголь оттаскал обидчика за бакенбарды, а потом хлопнул дверью и ушёл по своим делам.

До последних своих дней он не простил Пушкину обиду. А когда помер и его закопали, то даже в гробу не мог успокоиться — всё вертелся и горестно вздыхал. И это истинная правда, потому что много лет спустя, когда его раскопали для каких-то исторических нужд, лежал он совсем не так, как его первоначально укладывали…

Пушкин и Лермонтов

Пушкин с Лермонтовым друзьями никогда не были. Да и друзей-то ни у одного из них, по сути дела, не было. Пушкин всех ехидно подкалывал, в карты обыгрывал, деньги занимал, а потом не отдавал, и уважали его только те, кто не знали лично. С Лермонтовым и того хуже. Он вечно всех награждал обидными кличками, а женщин нарочно влюблял в себя, а потом, даже не обманув по-человечески, бросал и уезжал на Кавказ залечивать душевные раны.

И вот как-то встретились они на стрельбище и давай спорить: кто лучше стреляет из пистолета. Пушкин хвастается, мол, я на лету комара подстрелю. А Лермонтов в ответ, мол, я этому комару могу на спор одну только жужалку отстрелить, вот как. Долго они спорили, но, так и не придя к консенсусу, отправились в буфет пить пиво. В то время на стрельбищах буфеты работали исправно и пиво в ассортименте всегда было, потому что какой нормальный стрелок без кружки-другой в мишень попадёт?

Сидят они там за столиком, пену с пива сдувают и не перестают каждый сам себя расхваливать.

— Есть у меня знакомый, — говорит Пушкин, — Дантесом зовут. Сволочь последняя, но стреляет как бог…

— Знаем такого, — язвит Лермонтов, — по чужим жёнам он стреляет и не промахивается. Вот и твоя Наталья…

— Да ты что?! Она мне изменяет с французиком?

— А вот у меня есть друг Мартынов, — не обращает на него внимания Лермонтов, — мы с ним ещё на Кавказе на злых чеченов охотились…

— Какой сам, такие у тебя и друзья, — продолжает кипятиться Пушкин, — и фамилия у него соответствующая. И сам ты, хоть и клёвый поэт, но похож на мартышку!

— Это я-то мартышка?! А ты — папуас африканский!

Спорили они так, спорили, а потом задумались: для чего они друзей в спор приплели? Ведь друзья-то эти, как выяснялось, никакие не друзья, а наоборот самые что ни на есть отъявленные негодяи и мошенники. Дантес с чужой женой шашни крутит, а про Мартынова и вовсе говорить нечего — фамилии за просто так не даются.

— Я этого мерзавца Дантеса на дуэль вызову, — кричит Пушкин, — на лету его подстрелю, мне это раз плюнуть!

— А я Мартынову на дуэли жужалку отстрелю, — вторит ему Лермонтов, — пускай знает, как с такой фамилией к гениальным поэтам подваливать!

Напились они пива, и каждый отправился своего недруга на дуэль вызывать. А так как пиво обостряет зрение только на стрельбище, но никак не на природе, то читатель сам помнит, что из этого рожна в конце концов вышло. Не надо им было пить пиво, ох, не надо было…

Пушкин и Достоевский

Достоевский был отъявленным картёжником, притом таким, что проигрывался в пух и прах и потом добирался домой нагишом. А добираться приходилось белыми ночами, поэтому он очень стыдился своего непотребного вида и всегда к кому-то заворачивал, чтобы перехватить какую-никакую рубашонку и штаны и потом при случае вернуть. Правда, такого никогда не случалось, потому что он буквально назавтра проигрывал полученную взаймы одежду, а потом врал, мол, его по дороге бандиты ограбили или ещё что-нибудь не менее мрачное и трагическое.

Все об этом уже давно знали, и никто ему ничего в долг не давал. Даже старухи-процентщицы, которых он по этой причине люто ненавидел, но не знал, как отомстить.

Однажды, будучи в полном неглиже, он заглянул на Фонтанку к Пушкину, а тот не спал всю ночь, так как писал очередную главу «Евгения Онегина», впоследствии, после общения с Достоевским, сожженную в камине.

— Слушай, Саша, тошно мне, хоть руки на себя накладывай, — признался Достоевский, — не могу ничего с собой поделать. Проклятые карты обуревают. Я уже столько задолжал, что напиши ещё десяток романов, всё равно долгов не покрою. И ведь Некрасов-издатель — сука порядочная, романы-то с ходу печатает, а гонораров у него не допросишься. Как, скажи, в такой обстановке жить?

— Ты единственный в Питере, кто на мою Наталью глаз не положил, поэтому дам тебе дружеский совет, — залился слезами Пушкин, — завязывай ты с картами, а заодно с этими левыми издателями типа Некрасова. Ведь ты же, Федя, писатель с большой буквы Ф, брось пьянки и карты, а то повесишься в «Англетере», как Серёга Есенин, или застрелишься, как Маяковский. А оно тебе, скажи, надо?

— Не надо, — согласился Достоевский. — Но и без штанов тоже ходить нельзя.

— Я бы тебе отдал свои, — принялся врать Пушкин, — да они у меня последние. Разорился, понимаешь ли, с изданием журнала. Оттого и романы в стихах писать начал, чтобы на новые штаны заработать.

— Значит, не дашь штанов?

— Не дам, — сказал Пушкин и поскорее вытолкал Достоевского за дверь.

Тот постоял немного в холодной парадной и отправился домой не солоно хлебавши. По дороге он печально раздумывал о том, какие всё-таки люди чёрствые и бессердечные, даже если они и великие поэты.

Однако проблему нужно было как-то решать — не оставаться же в памяти потомков бродягой голозадым! И решил Достоевский снова отправиться к старухе-процентщице. Не даст денег в долг, решил он про себя, порешу её нахрен, топором голову снесу.

И вдруг ему стало безумно себя жалко. Нет, не буду её убивать, вздохнув, решил он, лучше напишу про это роман — пускай им всем потом стыдно будет!

Пушкин и Байрон

Однажды встретились Пушкин и Байрон. Хоть Пушкин был и аристократом, но парнем был простым и компанейским, с которым можно запросто выпивать не только за столиком в пивбаре, но даже в тамбуре электрички. Байрон тоже был аристократом, но, в отличие от нашего Александра Сергеевича, важным и надменным, и до простого народа не опускался, но пиво всё равно уважал, как все нормальные англичане. Однако в электричке пить категорически отказывался, ссылаясь на антисанитарные условия и близость неисправного туалета.

Встретились они, значит, и Пушкин говорит:

— Слушай, Жора, я твоих стихов столько на русский язык напереводил, что ты, наверное, столько даже и не написал! Я, конечно, понимаю твою занятость в деле национально-освободительной борьбы греков против турок или наоборот — хрен их там разберёт, но пойми: сколько такое может продолжаться? Я тебя перевожу, можно сказать, почти бесплатно, и тебе ни спасибо в жменю, ни пива в кружку, ни рублик в портмоне. Разве так можно? Хоть бы для порядка портвейнчика какого-нибудь пару флаконов выкатил, так ведь — дуля с маслом…