Сержант милиции. Обрывистые берега

— И еще один совет. — Сергей Николаевич недобро улыбнулся, отчего рот его изогнулся скорбной подковой.

— Какой?

— Назначь ему прием, к примеру на одиннадцать ноль–ноль конкретного числа, и продержи его в своем коридоре ровно столько, сколько ты томилась в его приемной неделю назад.

— Что это — жалкая месть ефрейтора генералу?

— Нет, не жалкая месть!..

— А что же?

— Достойный и справедливый ответ на хамство. И он это почувствует. Родителей «трудных» тоже нужно воспитывать. Независимо от их ранга!.. Для тебя родители все равны: и дворники, и министры.

— Но у меня пока не планируется никаких совещаний.

— А ты запланируй это совещание!.. Пусть оно будет экстренным, непредвиденным в тот день, когда вы предварительно договоритесь с этим вельможным начальником о встрече.

— Но что это за совещание? Я же не начальник главка, а всего–навсего инспектор?

— Пусть не совещание, а встреча, простая встреча, на которой будут присутствовать два–три родителя твоих «трудных» и два–три школьных учителя. Неужели твой мозг так обеднел, что ты не находишь повода для этой деловой, вызванной необходимостью встречи? Ведь у тебя столько на учете тяжелых подростков.

— Ты колдун, Сережка!.. Ведь я планирую эту встречу, она мне просто необходима по Олегу Калягину. Одна я с ним уже не справлюсь. Мне нужна помощь. Он может докатиться до того, что сядет на скамью подсудимых.

— Ну и правильно… Пасьянс раскладывается четкий.

После некоторого раздумья Калерия встала, молча прошла на кухню, что–то там сделала и вернулась в гостиную.

— И все–таки это пасьянс мести.

— Повторяю тебе, глупышка, совсем не мести! — в сердцах, словно отчитывая школьницу, сказал Сергей Николаевич. — Это — пасьянс гордости и достоинства. В нашей служебной иерархии ты, инспектор милиции, и начальник главка союзного министерства да еще член коллегии соотноситесь по меркам седой старины как плебей и аристократ. Это по аналогии, применительно к древности. А хочешь знать, что сказал один великий мудрец о ситуации, которая складывается у нас с начальником главка?

— Что? — Калерия жадно смотрела на мужа, словно ожидая, что в следующую минуту он скажет такое, что будет самым решающим и самым верным ориентиром в ее дальнейшем поведении.

Сергей Николаевич с минуту помолчал, неторопливо прижигая сигарету и раскуривая ее, потом, глядя поверх головы жены, четко проговорил:

— Этот мудрый человек сказал: «При столкновении гордости плебея и аристократа побеждает гордость плебея». Мысль ясна?!.

— Ясна, — тихо ответила Калерия.

— Ну вот, так и держи себя. Человек, теряющий по крохам свое достоинство, разрушается как личность. А ты в моих глазах была всегда личностью!..

— Спасибо, милый. — Поднявшись на цыпочки, Калерия поцеловала мужа в щеку.

Глава третья

Первая половина июля в Подмосковье выдалась жаркая, солнечная. Дожди шли как по заказу: дня три–четыре палила жара, и вдруг небо заволакивало тучами. Изломы молнии в одно мгновение вспарывали огненными росчерками вспенившееся косматое небо, вслед за которыми над лесом и над притихшим дачным поселком прокатывался громовой рокот, как бы предвещая: «Люди, ваши заклинания и просьбы природа слышит…» И начинался дождь: крупный, теплый, благодатный. Он сочно лакировал зеленую листву дубов, тихо, убаюкивающе шелестел в задумчивой кроне берез, смешивался шумом своим с извечной дрожью осин.

Гордей Каллистратович любил раннюю пору лета, когда по ночам где–то совсем близко, в углу дачного участка, заросшего вековыми березами и дубами, разливал свои многоколенные рулады соловей. Много раз он собирался записать соловьиные трели на магнитофон, но все как–то не доходили руки, откладывал на потом… А на это «потом» так и не находилось время. Гордей Каллистратович любил Абрамцево. Здесь двадцать лет назад им была написана докторская диссертация, здесь после защиты диссертации, сразу же с банкета в «Праге» он всю ночь провел с друзьями. Почти до рассвета полыхал костер, жарились шашлыки, провозглашались тосты, и в ночное небо, усеянное звездами, с выстрелами взвивались пробки пенистого шампанского.

Благо, что все дачные участки в поселке академиков были почти по гектару. Ходили слухи, что это был щедрый дар правительства ученым и боевым генералам сразу же после войны. Все дачи были построены так, что даже если захочешь увидеть, что творится на участке соседа, — не получится. Вдоль резного штакетника поднимал в небо свои копья вершин молоденький непролазный ельник, а дальше, ближе к центру участка теснилось кольцо могучих дубов, елей, берез… И все это было вперемешку с рябиной, с бузиной, с разлапистым орешником, чем–то напоминающим своими контурами гигантские папоротники.

Здесь, в Абрамцеве, сделала свои первые шаги дочь Гордея Каллистратовича Оксана. Единственная дочь. Второго ребенка рожать врачи жене отсоветовали.

В мае Оксане исполнилось двадцать лет. Вчера она приехала на дачу и с рыданиями бросилась отцу на грудь:

— Папа, папа!.. Во всем виновата я… Умоляю. Только не расспрашивай ни о каких подробностях.

— Развели? — с трудом выговорил Гордей Каллистратович это непривычное для него слово.

— Развели, — захлебываясь в рыданиях, ответила Оксана.

— Дмитрий был на этом позорище?

— Не был. Он в плавании. Их флот сейчас на учении.

Гордей Каллистратович горестно вздохнул и, гладя голову дочери, отстранил ее от себя.

— Не ты первая, и не ты последняя. Значит, такой тебе выпал жребий. Возьми себя в руки и продумай, как дальше жить думаешь, доченька? Отец твой не вечен.

Это было вчера. А сегодня утром на дачу к Гордею Каллистратовичу приехал его аспирант Альберт Яновский. Гордей Каллистратович неделю назад прочитал две главы его диссертации и хотел высказать несколько советов и замечаний. Сразу же после завтрака он пригласил гостя оглядеть окрестности Абрамцева и по дороге во время прогулки решил высказать ему то, в чем уязвима была его диссертация.

На даче у своего научного руководителя Яновский был первый раз. От всего, что он увидел, закрыв за собой калитку сада, у него захватило дух. Таких больших участков Яновский еще не видел. В Москве он жил уже три года, не раз был у друзей на крохотных, в 5 — 6 соток, садово–дачных участках, на которых стояли дощатые, выкрашенные яркими красками домики с, крохотными верандами и двумя комнатенками, похожими на четырехспальные купе вагонов, и малюсенькой кухней. Чихни на веранде такой дачи — и ты наверняка можешь услышать с четырех сторон (если с соседями нет вражды) добросердечное «Будьте здоровы!». Со стороны эти скопища дачек Яновскому напоминали многосемейный улей в огромном саду.

На нижнем этаже рубленного из добротных корабельных елей крестового дома Яновский насчитал пять комнат и две просторные веранды, в одной из которых, как ему показалось, витражи, изображавшие старика с сетью в руках и золотую, рыбку, представляли художественную ценность. И он не ошибся. Гордей Каллистратович, видя, что его гость остановился как вкопанный, любуясь витражом, не без гордости сказал:

— Это работа теперь уже покойного старика Нестора Гаранина. Слыхали такую фамилию?

— Нет, не слыхал, — ответил Яновский, не отводя глаз от витража.