Съешь меня

Я улыбнулась.

— Я тогда сказала Гуго все, что думаю. Женщины ничем не отличаются от мужчин. У них тоже есть тело, есть проблемы. Вас это шокирует? Я говорю слишком прямо? Но ведь так оно и есть, правда же? Мужчины на этот счет совсем чокнутые. Они выдумали святую деву. Девственница и младенец, это им нравится. А мне нет. Но Гуго я понимаю. Он был маленьким, и потом, когда речь о матери, все не так просто. Дети не хотят знать о неприятностях родителей. Им не нужны травмы. Это естественно. Но я ему сказала, что пора кончать со своими травмами. Я не буду жить с человеком, который без конца рассказывает мне о своей матери. Все на самом деле просто. И вполне можно не психовать. Если ты так страдаешь, найди и помирись. Какие проблемы? У нее есть родители, есть родственники, она не испарилась, не умерла. А он сказал, что не знает, как за это взяться, что не хочет ни с кем говорить, ни с Андре, ни с Жизель, вашими родственниками. Ему это трудно. Тоже понятно. Действительно, трудно. Тогда я сказала: «Ну и что дальше? Что ты собираешься делать? Как поступить? Я тебе сразу говорю, травмированные сироты не мой идеал». Он сказал, что будет ждать знака. Когда мы увидели фотографию, я толкнула его локтем в бок — вот он, твой знак. Мы с ним ничего не обсуждали, но я знаю, что он понадеялся на меня. Вы же знаете мужчин. Они… как большие дети. Хотят, чтобы кто-то взял на себя ответственность. Я беру на себя ответственность. И не вижу, в чем проблема. Если ошиблась, так ошиблась. Это же не смертельно.

— Мириам!

Кто-то зовет меня. Кажется, из большого зала. Я не трогаюсь с места.

— Мириам!

— Идите, — говорит Таня. — Занимайтесь посетителями. Я подожду.

Я поворачиваюсь и очень медленно поднимаюсь. Меня шатает. За столиком у окна сидят Дени и Кола, стажеры из зубоврачебной клиники, ждут кофе.

— А пирожные есть? — спрашивает Кола.

— Остались с шоколадной помадкой, — отвечаю я на автомате.

Я двигаюсь еле-еле. Сил разрезать остаток торта на кусочки и разложить по тарелочкам нет. Несу на стол прямо в форме.

— Доедайте все, дети мои, — говорю. — Подарок от хозяйки.

Счет я рву. Меня не надо отрывать еще раз. У меня не будет сил принимать от них деньги, сдавать сдачу.

Я опускаюсь на стул напротив Тани. Она молчит. Глубоко дышит, глаза у нее расширены. Не лицо, а маска. Что с ней произошло? Почему она замолчала? Молотилка сломалась? Но что еще она может мне сказать? Теперь моя очередь говорить. Только бы не разреветься. Я боюсь ее осуждения. Боюсь ее здоровья… Где ей понять мое горе, страхи, волнения? Я пытаюсь что-то такое сформулировать про себя. Ищу слова, но фразы не складываются. Подводит синтаксис. Синтаксис и произношение. Я уверена, что покалечу все слова своим внутренним воем, с которым пытаюсь справиться.

Мне приходит спасительная мысль. Таня — лакомка, сейчас я ее угощу. За едой она не будет спешить и дождется, пока речь ко мне вернется. Не вставая с места, я протягиваю руку к кухонному столу и кладу перед ней большой кусок морковного кекса с грецкими орехами.

Глаза у нее сразу заблестели:

— А можно мне еще чаю?

Кофеварка «Хиршмюллер» сверкает в лучах закатного солнца. Я ошпариваю кипятком чайник и кладу в него ложку заварки, завариваю чай по-русски. Поднимается облачко пара, носик плюется кипятком, и мне на память приходит старинный паровоз, вокзал, слезные прощания, радостные встречи.

Танина ложечка погружается в лимонное желе, добывает зернистую плоть миндального кекса.

«Ешь меня, девочка, ешь меня, и тогда ты меня поймешь».

Полузакрыв глаза, она наслаждается тонким сочетанием корицы и жженого сахара.

— До чего же вкусно! — восклицает она. Вздыхает и смотрит на тарелку. — Обидно будет, если наши дети такого не попробуют, — говорит она. — Детей у нас пока нет, но я хочу много детей. Может, двух, может, четырех. Обидно будет, вы ведь согласны?

Я пожимаю плечами и изо всех сил стараюсь удержать слезы, так стараюсь, что голова от боли раскалывается.

Таня добросовестно ест кекс, время от времени останавливается и недоверчиво покачивает головой. Ну надо же! До чего нежный! А какой аромат! И вкусно до невозможности.

Она встает, берет вторую чашку, наливает в нее чай и ставит передо мной.

— Чокнемся? — предлагает она.

Мы чокаемся.

Глава 22

Мне остается только ждать: работа нервная, требует массы внимания. Бесчеловечно не назначить срок, приходится вздрагивать при каждом скрипе двери, прислушиваться к шуму любых шагов. Я все время настороже, все время отрываюсь от дела. Какое уж тут течение жизни? Я без конца поднимаю голову, оборачиваюсь, чтобы проверить, наготове каждую секунду.

Вот уже два дня, как Бен готовит вместе со мной. Говорит, что стажируется. У него талант к изготовлению теста. Легкая рука. Удивительная. Просто дар божий. Делать тесто ведь не научишь. Сладкие пироги с начинкой у него в сто раз лучше моих. Рулеты с маком и вишневым вареньем божественны.

Тушеное мясо пока не очень. Но тут никаких тайн нет, делай все по рецепту, и получится.

Заказами занимается Барбара. Она обожает счета, списки, бумаги, это по ее части.

Бешеным темпом мы приближаемся к моему отъезду, но каждый час тянется мучительно долго.

Я пригласила инспектора из санэпидемстанции. Он такой, как я и ждала, неприятный, с брезгливой физиономией, делает заметки в блокноте, перевернул все столы и стулья, устроил у нас страшный беспорядок. Он лезет повсюду и наливается кровью, когда, встав на четвереньки, заглядывает под холодильник. Потом от него так и разит. «Здесь из-за вас дышать невозможно» — так и хочется мне сказать. А он толкует о бактерицидном льде и синтетических губках. Отказывается от всего, чем я хочу его угостить, — кусочка пирога со спаржей, кружки бархатистого тыквенного сока, черничного мусса с миндальным молоком, даже от чашечки кофе на дорожку. Он объявляет, что пришлет отчет, и уходит, не пожав мне руки.

Через день мы получаем отчет, к нашему несказанному удивлению, он положительный, нам предлагают внести несколько небольших изменений на кухне, они желательны, но не обязательны.

Все сделано, Бен официально стал управляющим ресторана. Стажировка закончилась триумфом — Бен приготовил невероятный десерт, что-то среднее между слойкой и «плавучим островом», для меня вещь совершенно немыслимая, а для него раз плюнуть.

Я могу уезжать.

Но я не могу уехать.

Я жду, стараясь не смотреть на часы, на бессильные стрелки, на проклятый календарь.

Ресница упала на щеку.

— Загадайте желание, — говорит Бен. — Загадайте и хлопните себя по щеке.

Я прошу, чтобы сын пришел как можно скорее. Хлопаю себя по щеке.

— Не по той, — говорит Бен. — Нужно было по правой. Не получилось.

Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как у меня побывала Таня, которая принесла мне благую весть, но вот он входит, предварительно постучавшись в стеклянную дверь. Гуго здесь, «У меня», совсем взрослый. Я не могу дышать. Инстинктивно прижимаюсь к стене, будто перед расстрелом. Но он безоружен, и неужели я так смертельно боюсь его широкой улыбки, его бровей, высоко взлетевших на гладком лбу, его взгляда?

Вид у него довольный, его смешит мое несказанное изумление. Я узнаю выражение его лица, ему и в младенчестве было свойственно то же лукавое веселье. Я так боюсь его разочаровать. Я пытаюсь улыбнуться, но губы меня не слушаются. Мне кажется, меня сжали в кулак, давят, дробят. Я пытливо всматриваюсь в лицо своего сына, так всматриваются в новорожденного, пытаясь обнаружить сходство. На кого похож, на папу или на маму? Нет, ни на папу, ни на маму. Передо мной мужчина. Молодой, очень красивый, воспитанный, одетый со вкусом, своим собственным вкусом, а не нашим.