Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— А кто твоя бабушка?

— Я думала, что вы меня знаете, сеньор доктор… Моя бабушка — Хосефа Аларкон; покорная слуга вашей милости, сеньор доктор…

— А-а-а! Так это мать… Ага, да, да, да, да, ей ведь покровительствует сеньор… Боже, что это нынче с моей головой!.. Ага! А ты ее дочка… Ну конечно! Тебя зовут… гм… Сесилия. Верно, верно — Сесилия. Сесилия Гам… Ах, нет, Сесилия Вальдес. Как же, как же, отлично помню. Только нынче у меня голова разболелась, трещит, точно жернова в ней ворочаются; вот я все и путаю. Твою бабушку и тебя препоручили моему вниманию и заботам. Но ты… вот что — это между нами, конечно, — добавил он, понижая голос, — не обращай внимания на те небылицы, что моя жена плела здесь про меня, про тебя, про твою мать и твоего отца, про кормилицу и про все остальное. У нее с головой неладно, вот она и болтает. Она ведь… — И он снова посверлил себе висок указательным пальцем. — Ну, ты меня понимаешь. Не верь ни одному ее слову, Сесилия Гам… то есть Сесилия Вальдес… Ах, и как же ты похожа, как похожа… Да! Так скажи своей бабушке, что как только заложат мой шарабан, я тотчас к ней буду. Кучер, видно, отправился купать коней на набережную Де-Лус… Если только он не перехватил где-нибудь по дороге стаканчик, он должен сию минуту воротиться, и тогда я сразу же, следом за тобой. Можешь идти. Скажи бабушке, что я скоро буду… Сеньор дон, дон, дон… Видишь ли, я хочу сказать, что он хорошо платит за услуги… Щедрый человек, истый вельможа… Ну, иди же, иди.

И когда Сесилия, обескураженная, в полном убеждении, что она попала в сумасшедший дом, двинулась к выходу, доктор проводил ее пристальным, испытующим взглядом и долго стоял, прильнув к решетке и повторяя про себя вполголоса:

— Да, большое, большое, разительное сходство! Я бы сказал — похожи, как две капли воды. Но я не думал, что она и в самом деле так хороша, как о ней рассказывают. Красивая девушка! Да, красавица, настоящая красавица! Вот бы отправить ее вместе с матерью в инхенио Хайманитас, к святым отцам! То-то была бы потеха, то-то был бы содом во святой обители вифлеемской! — И доктор расхохотался так, как если бы и впрямь был сумасшедшим.

Монтес де Ока оказался пунктуален и уже в девять часов утра находился у постели своей новой пациентки, сдержав, таким образом, обещание, данное им Сесилии, а также доказав со всею очевидностью, что он умеет выполнять обязательства, принятые им на себя в отношении своих друзей.

К этому времени в домике Чепильи уже хлопотала жена Урибе, сенья Клара, взявшая на себя все заботы о больной, так как Сесилия и Немесия были слишком неопытными сиделками. Бегло осмотрев больную, Монтес де Ока остался наедине с сеньей Кларой и без дальних слов сообщил ей свое заключение о состоянии здоровья Хосефы. Медик объявил положение Чепильи безнадежным. И хотя он не объяснил, что именно давало ему основание столь определенно и прямо — как, впрочем, всегда он это делал в подобных случаях — говорить о роковом исходе болезни, но уже самый возраст Хосефы, ее жизнь, полная невзгод и сурового, аскетического умерщвления плоти, подтверждали приговор доктора и заставляли ожидать неминуемого близкого конца. Для старого, немощного организма может оказаться смертельным любое, даже самое безобидное вначале заболевание.

В присутствии же девушек Монтес де Ока указал лишь на необходимость принятия самых энергичных мер для борьбы с коматозными явлениями, сопутствующими болезни, причем смысл этих загадочных слов остался для слушательниц совершенно темным. В полном согласии с весьма модным в то время антифлогистическим методом лечения, доктор назначил больной наружно три обширных пластыря со шпанскими мушками — один на затылок и два других на икры ног, а для приема внутрь — капли опиума, которые должны были успокоить нервное возбуждение и погрузить больную в укрепляющий сон. Доктор запретил давать пищу Хосефе до тех пор, пока не исчезнут признаки воспалительного процесса в головном мозгу.

Вся в слезах, Сесилия проводила врача до выходной двери, ожидая услышать от него на прощание хотя бы одно обнадеживающее слово. Но Монтес де Ока то ли не понял состояния девушки, то ли мысли его заняты были предметами, ничего общего не имевшими с болезнью Хосефы и горем ее внучки. Во всяком случае, он ограничился тем, что посоветовал Сесилии меньше печалиться и не плакать, так как слезы ей не к лицу; он добавил также, что другее помнит о ней — доктор произнес эти двусмысленные слова весьма высокопарно — и что вечером он снова придет проведать больную. И, взяв Сесилию за руку, он вложил ей в ладонь золотую унцию, не объясняя, от кого исходит этот дар, а перед тем как сесть в коляску, пожал ей руку, причем истолковать этот жест можно было самым различным образом. И если для Сесилии все это прошло незамеченным, то от глаз хитрого кучера не ускользнула ни одна подробность, хотя и казалось, что он ничего не видит, не слышит и не понимает. Можно было поручиться, что в этот день он явится к своей госпоже донье Агеде Вальдес де Монтес де Ока с целым ворохом новостей.

Доктор не скупился на визиты к своей новой больной. Да и зачем бы он стал скупиться? Он был совершенно уверен, что труды его будут вознаграждены, даже если сумма конечного гонорара достигнет весьма внушительной цифры. К тому же слезы и горе Сесилии, придававшие какую-то особенную прелесть ее безыскусственной красоте, способны были смягчить и каменное сердце, а сердце дона Монтеса де Ока отнюдь не было ни каменным, ни бесчувственным. Но хотя на этот раз он задался целью спасти больную во что бы то ни стало, лечение не пошло впрок, и очень возможно, что причиной тому было излишнее усердие доктора. На протяжении своей долголетней практики ему неоднократно приходилось пользовать такие же или сходные недуги, и он всегда счастливо их излечивал. Теперь он тщательно припомнил все эти случаи; он обратился к своим медицинским книгам и внимательно проштудировал все, что имело отношение к интересовавшему его заболеванию; он вновь перечитал вышедший незадолго перед тем в Париже и нашумевший во всем мире труд доктора Бруссе, отца антифлогистической методы: «Воспалительные процессы и безумие»; он испробовал наиболее зарекомендовавшие себя декокты, припарки, растирания, банки, рвотные и слабительные снадобья, пиявки и, под конец, в качестве последнего, героического средства прописал больной пилюли Угарте, с помощью которых ему не раз удавалось вырывать своих пациентов из объятый смерти. Можно не сомневаться, что если бы бренная плоть бедной сеньи Хосефы сохранила в себе больше жизненных соков и способности к сопротивлению, доктор мог бы еще довольно долго заниматься своими опытами и экспериментами. Однако на двенадцатый или пятнадцатый день непрерывной и жестокой борьбы с болезнью — мы говорим главным образом о докторе — он со всей очевидностью понял, что фатальная развязка неотвратимо приближается, и, препоручив больную попечению церкви, с честью удалился с поля боя.

Внезапный уход доктора всех удивил, тем более что в эту холодную, ненастную ночь 12 января перед рассветом Хосефа открыла глаза и стала проявлять признаки жизни. Видя, что бабушка пришла в себя, и памятуя о ее просьбе привести к ней священника для последней исповеди и причастия, Сесилия, которая вместе с Хосе Долорес Пимьентой бодрствовала у постели больной, сменив отдыхавших Немесию и сенью Клару Урибе, послала молодого человека в церковь Сан-Хуан-де-Дьос за исповедником и святыми дарами, сама же, не теряя присутствия духа, поспешила соорудить в бабушкиной комнате алтарь. За неимением лучшего покрывала, она набросила на запыленную столешницу старенького комода кусок белого полотна и, водрузив сверху распятие, поставила по обе стороны его две восковые свечи в медных подсвечниках.

Заметив приготовления внучки, Чепилья едва слышным голосом спросила ее:

— Что ты там делаешь, дитя мое?

— А разве вы не видите, мамочка? — отвечала Сесилия, не в силах унять дрожь горестного волнения и страха. — Я устраиваю алтарь.

— Для чего?

— Падре придет.

— А что — уже звонили к заутрене?

— Нет еще. Но падре все равно скоро придет…

— Что же ты меня не разбудила вовремя? Ведь я не одета.

— Вам можно исповедоваться и так.

— Исповедоваться?

— Ну да, исповедоваться. Разве вы не помните, мамочка, что просили меня привести к вам исповедника?

— Ах, да, я и забыла. Верно, верно. Хорошо, детка, накрой меня сверху моей накидкой. Который час теперь?

— Часов семь-восемь.

— Так поздно?..

В эту минуту характерный звук серебряного колокольчика, зазвеневшего на улице в руках у мальчика-служки, возвестил о приближении святых даров. Их нес, держа перед собой на поднятых руках, отец Лионис, рядом с ним по одну сторону шагал Хосе Долорес, по другую — церковный пономарь, оба с фонарями, зажженными в честь святых даров, но одновременно и освещавшими дорогу. На всем пути от церкви до дома тетушки Хосефы распахивались двери домов, и люди с горящими свечами в руках выходили на улицу и преклоняли колена. Все эти звуки и шумы достигли слуха Сесилии в тот момент, когда процессия повернула с улицы Компостела на улицу О’Рейли. Почти одновременно зазвонили по умирающей в монастыре святой Екатерины, куда также проникла печальная весть, — и святые сестры вознесли к небу горячие молитвы, препоручая отходящую душу милосердию всеблагого создателя.

Мы можем утверждать со всей определенностью, что во время исповеди, причащения и соборования сенья Хосефа находилась далеко не в здравом уме и твердой памяти и что, проживи она после этого высокоторжественного и внушительного обряда хотя бы еще несколько часов, она не смогла бы припомнить ни одной его подробности, ибо выполняла все, что от нее требовалось, чисто автоматически, в силу многолетней привычки исповедоваться. Но будь это не так, ей мог бы причинить смертельное потрясение уже один вид того, что происходило вокруг ее смертного ложа в эти минуты, когда священник радетельно готовил ее к благой кончине: по одну сторону кровати стояли на коленях Сесилия и Немесия, по другую — сенья Клара и Хосе Долорес, у изножия преклонили колена пономарь и один из подмастерьев Урибе, только что явившийся в дом умирающей; все благочестивым шепотом читали молитвы, и пламя фонарей и свечей, горевших в их руках, озаряло неверным светом всю эту скорбную сцену, своеобразие и эффектность которой способны были бы пробудить в душе художника истинное вдохновение.

Когда печальный ритуал окончился, все присутствующие — кто в большей, кто в меньшей степени — испытали странное чувство душевного облегчения, как будто самая смерть, которая должна была последовать за этим обрядом, становилась уже чем-то второстепенным. Казалось, даже сама больная вдруг приободрилась; во всяком случае, она выпростала руку из-под покрывала и принялась шарить ею по постели, словно искала какую-то потерянную вещь. Сесилия осторожно взяла ее за эту руку и спросила:

— Что вы ищете, мамочка?