Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Опять наступило краткое молчание; воспользовавшись этим, Леонардо раз-другой потянулся, зевнул и, поднявшись, сказал:

— Пойду-ка я спать… Сможешь купить мне часы — хорошо, а нет — и то ладно.

С этими словами он повернулся, подошел к лестнице, которая вела в его спальню, и медленно, словно пересчитывая ступеньки, с таким видом, будто это стоило ему огромных усилий, стал подниматься к себе. Мать тем временем, молча и неподвижно сидя в кресле, провожала сына долгим взглядом; но не успел Леонардо скрыться, как она вдруг засуетилась и громко крикнула:

— Ревентос!

На столь повелительный зов не преминул явиться дворецкий, о котором мы упоминали в предыдущей главе. Это был смуглый приземистый человек с брюшком; лицо у него было круглое, а волосы — курчавые. По облику его и манерам можно было заключить, что это решительный и проворный малый. Несмотря на опрятность одежды (он был в жилете, без куртки), за целую милю угадывалось его астурийское происхождение. В ту пору земляков его в Гаване можно было встретить не так уж часто. Ревентос служил дворецким в доме дона Кандидо Гамбоа, и хотя ему попутно приходилось вести конторские книги, все же он не столько сидел за письменным столом, сколько выполнял иные поручения, которые более соответствовали ему по должности. Когда астуриец, держа перо за ухом, подошел к донье Росе, она сказала ему властным тоном:

— Ревентос, скажите Гамбоа, чтобы он прислал мне с вами двадцать золотых унций.

Дворецкий ушел и тотчас вернулся с требуемой суммой денег, которые он получил из небольшого железного ящика, стоявшего под конторкой, где лежало несколько мешочков, туго набитых золотыми и серебряными монетами.

— Наденьте куртку, — добавила донья Роса, рассыпая по столу золотые унции, чтобы сосчитать их, — и отправляйтесь сейчас же на улицу лейтенанта Рея. Зайдите в часовую мастерскую Дюбуа, что помещается рядом с аптекой Сан-Агустин, и купите там самые лучшие часы с репетицией, только что полученные из Женевы. Скажите, что это для меня, поняли?

— Да, сеньора.

— Полагаю, что сами вы мало смыслите в часах.

— Признаться, не слишком много, но в Хихоне, где я родился и вырос, имеется не одна часовая мастерская, а один мой дядюшка, брат моей матери, мир праху его, знал эти механизмы, прямо вам скажу, как свои пять пальцев.

— Не в этом дело, дон Мелитон, я это говорю лишь из предосторожности: ведь вас могут надуть, если решат, что эти часы для вас лично или для кого-нибудь вроде… Вы меня понимаете?

— Ну, конечно, понимаю.

— Послушайте, вы непременно должны втолковать этому Дюбуа, что часы для меня. Он меня знает и должен понять, что ему дорого обойдется…

— Если он продаст кошку за зайца, — продолжил дворецкий. — Конечно, ему дорого бы обошлось, если бы он, мошенник, так поступил. Мне это хорошо известно, да и ему не хуже.

— Я, правда, не считаю, что он мошенник, как вы говорите, но все же предостеречь не мешает…

— Солдата остеречь — в бою уберечь, — вновь перебил дворецкий, по-своему истолковывая мысль своей госпожи.

— Ах, да! Пусть положат часы в красивую коробочку, как для подарка, вы поняли?

— Еще бы! Как не понять!

— Хорошо, ступайте!

— Бегу.

— Вы всё запомнили? Золотые швейцарские часы с репетицией; повторяю — из тех, что часовщик Дюбуа недавно получил из Женевы. Живет он на улице лейтенанта Рея, возле аптеки Сан-Агустин.

— Да, да, сеньора донья Роса. Все запомнил, все держу в голове. Я мигом…

— Послушайте! Я дам и больше восемнадцати унций, но только мне нужны самые лучшие часы с репетицией, настоящие женевские, сколько бы за них ни запросили. Коли понадобятся еще деньги, приходите за ними.

— Приказ сеньоры доньи Росы будет выполнен в точности.

— Да, вот еще! Ревентос! Ревентос! Вернитесь! Самое-то главное я и забыла: скажите, чтобы на внутренней стороне крышки написали: «Л. Г. С., 24 окт. 1830 г.». Не забудьте!

Спустя час с небольшим дворецкий вернулся и вручил донье Росе квадратный сафьяновый футлярчик с золотой каемкой. Разумеется, наша сеньора ждала его с нетерпением; она взяла футляр, открыла его, поглядела на часы с какой-то детской радостью, встала с места и направилась в комнату сына, не обращая никакого внимания на дворецкого; все это заняло не больше минуты — во всяком случае, не больше времени, чем нам понадобилось на то, чтобы описать эту забавную сцену.

Леонардо, со своей стороны, был твердо уверен, что еще в тот же день до захода солнца новые часы, лежа в кармашке панталон, украсят его костюм. С этой целью он разложил свое платье на диване перед кроватью, а сам спокойно улегся в постель, решив поспать и восстановить силы, подорванные усталостью и бессонной ночью. Он только-только задремал, как послышался звук мелких шажков и шорох женского платья, который утвердил юношу в его надеждах. Это была мать. Леонардо притворился спящим и увидел, как она тихонько подошла к дивану, взяла панталоны и вложила в их маленький передний кармашек что-то круглое и блестящее, подвешенное на шелковой в розовых и голубых разводах ленте; лента была шириною в один, а длиною в добрых шесть дюймов, и концы ее скреплялись золотой пряжкой. Расплывшись от удовольствия в улыбке, баловень поспешил закрыть глаза — пусть мать уйдет с сознанием того, что приготовила сюрприз.

Положив обратно панталоны Леонардо на диван так, чтобы лента от часов была видна, донья Роса быстро опустила во внутренний карман жилета две оставшиеся от покупки золотые монеты. На минуту ей показалось, что сын пошевелился в постели. Она вздрогнула, словно ее застали на месте преступления. И тут будто яркая вспышка света проникла в сознание любящей матери: отчетливо вспомнив слова мужа во время утреннего разговора, сеньора почувствовала своего рода раскаяние. Какой-то внутренний голос говорил ей, что если даже она и не совершает сейчас зла, то, проявляя ласковую и нежную заботу о Леонардо, она не приносит ему и настоящего добра, ибо он этих чувств не заслужил и возникли они безотчетно, как некий безудержный порыв, в ее любящем материнском сердце.

Подумывая о том, не придержать ли этот подарок до более подходящего случая, вызвав тем самым огорчение и недовольство сына, донья Роса внезапно застыла в немом восхищении. Для бедной матери это был решающий миг: бросив взгляд на постель, она увидела обнаженного по пояс Леонардо; локти его лежали на подушке, красивая голова юноши покоилась на ладонях; открытая высокая грудь поднималась при вдохе и опускалась при выдохе, словно набегающая волна; ноздри раздувались, рот был полуоткрыт, давая свободный доступ воздуху. Лицо сына, побледневшее от сна и пережитых за день волнений, но вместе с тем дышавшее здоровьем и силой, вызвало у доньи Росы прилив гордости, который овладел всем ее существом, мгновенно и решительно нарушив прежний ход ее мыслей.

— Бедняжка! — еле слышно промолвила она. — Почему я должна обречь его на лишения теперь, когда он достиг того возраста, который создан для радости и услад? Радуйся, родной, и наслаждайся, пока ты здоров и молод, ибо и для тебя, как это было со всеми нами, еще настанут дни горестей и скорби. Пресвятая дева, в которую я так верю и на которую возлагаю все мои надежды, не может не внять моим мольбам. Да защитит и оградит она тебя от всех земных невзгод! Да сохранит тебя господь, любимое дитя мое!