Сестра Моника
Шрифт:
– Мужчина, стоит заметить, не лишен утонченности, Луиза, - молвил мой отец, - но подобная утонченность не подобает людям, исполняющим государственный долг. В словаре евреев два слова: - обрезать и - распутничать, стоят рядом; мы обязаны преподать лейтенанту закон обрезания. Он заслужил обрезания, ведь тот, кто перед обнаженными прелестями женщины, которую он знает, вытворяет подобное, должен, по меньшей мере, быть обрезан...
– Это мало поможет, - возразила моя мать...
– Ах! пускай это послужит знаком, навроде выжженного в соответствии с уголовным правом
– Ха!
– воскликнула моя мать и положила ногу на ногу.
– Ты - бесподобный мужчина. Я постараюсь быть достойной тебя! Лейтенант станет моей первой принесенной тебе жертвой.
– Пожалуй!
– улыбаясь, ответил отец.
– Ты сделаешь Бовуа евреем, а я сделаю тебя... святой: я дам тебе вкусить пищи богов и перед этим наряжу тебя так же, как Артаксеркс нарядил Эсфирь[54] той ночью, когда он соизволил сделать свой член продолжателем еврейского феодализма; нет, лучше: я украшу тебя, как украсил честолюбивый Мехмет Завоеватель[55] свою Ирену, прежде чем отрубить ей голову.
– Непременно, мой милый, и я сама приготовлю все необходимое, а пока пришлю-ка к тебе нашу Каролину; прошу тебя, сделай ей что-нибудь приятное; ее Хельфрид подхватил в Галле[56] горячку и умер, и она безутешна; тебе понравится ее красивая грудь, и, коли ты того пожелаешь, Каролина тебе ее покажет и даже не будет при этом плакать.
– Неужели? Она уже так образована?
– Она прошла мою школу.
– Ага! тогда понятно. Пускай придет.
Мать удалилась, а Каролина явилась перед моим отцом.
– Что прикажете, милостивый господин?
– Не прикажу, дочь моя, попрошу. Подойди ко мне!
Линхен подошла к нему.
– Ты красивая, добродетельная, милая девушка!
– Ах, прошу вас, милостивый господин! Не смущайте меня - мне думается, я такая, какой должна быть...
– Какой же?
– Добродетельной, милостивый господин!
– А какова моя легкомысленная супруга, она ведь не добродетельна... правда?
– Ах, она сама добродетель, сама любовь.
– Что же ты называешь добродетелью и любовью?
Каролина благовоспитанно потупила взор и зарделась.
– Моя жена тебя совратила, то бишь посвятила в тайны любви.
– Милостивый господин, - воскликнула Линхен и упала полковнику в ноги.
– Ах! я прошу вас, ради всего того хорошего, что еще во мне осталось, пощадите меня!
– Дурочка! Что тебе пришло в голову, неужели ты меня так плохо знаешь?
– Ах, - вздохнула Каролина, наклонилась еще ниже и, целуя полковнику руку, оттопырила зад.
– Тьфу! Стыдись, Каролина! Не заставляй меня думать, будто у тебя совсем нет совести, ведь подобная поза редко свидетельствует о чем-то другом. Теперь же, в наказание за то, что ты так во мне ошиблась, покажи-ка мне свои ягодицы.
– Ах, милостивый господин!
– пролепетала Каролина; но мой отец встал с места, взял девушку, уложил ее на кушетку и задрал ее юбки и исподнее.
– Да
ты писаная красавица, Линхен!– сказал, отводя взгляд, мой отец, возбужденный выпуклыми прелестями Каролины.
– Но я не должен созерцать эту красоту, дабы ты не разочаровалась ни во мне, ни в себе.
С этим словами он опустил исподнее на положенное место, накрыл его юбками и аккуратно все расправил.
Линхен пылала.
– Скажи-ка мне, Линхен, что же наша Мальхен по-прежнему шаловлива?
(Вы же знаете, сестры, что меня назвали Мальхен!)
– Все так же, милостивый господин! И, думаю, в этом ее счастье, а то бы была она, как я в ее годы - задумчивой... рассеянной... и...
– тут Линхен запнулась.
– То есть ты считаешь, что озорство не следует наказывать?
– Нет, милостивый господин! Впрочем, и девушек моего сорта не стоит наказывать. Лишь раз мне в школе всыпали розог, но я и по сей день помню, как мне потом было плохо.
– Значит после того наказания ты не стала лучше?
– Нет, ни на чуточку!
– Странно.
– В тот раз со мной наказали еще двух парней; из-за их неосмотрительности в сарае при господском замке случился пожар, а я была с ними, и каким бы добрым не был господин фон Фламминг, он не захотел оставить наш проступок безнаказанным, чтобы в следующий раз из-за подобной нерадивости не случилось какого-нибудь большего несчастья. Я первой получала наказание, меня уложили на школьную скамью, и я вытерпела тридцать ударов розгами по голому заду.
– Бедная девочка!
– воскликнул мой отец и запустил стоявшей перед ним Каролине руку под юбки.
– Потом подошла очередь тех парней, Хельфрида с Хейльвертом, мне было их очень жалко, особенно Хельфрида, с которым теперь, увы! меня разлучила смерть.
– На ее глазах заблестели слезы.
– Сначала на скамье растянули Хейльверта, и, когда с него стянули штаны и задрали ему рубаху, я чуть не лишилась чувств и забыла про боль, и думала лишь о том, сколько же ему, бедняжке, придется вытерпеть...
Полковник задрал ей юбки и исподнее и просунул ей руку между ног. И тут, распахнув двери, в комнату с букетом цветов для отца влетела я - я успела увидеть голые ноги Каролины и руку моего отца между ними. Отец быстро опустил платье Линхен и вскочил.
– Что ты принесла, Мальхен?
– смущенно воскликнул он.
Я подбежала к нему, отдала букет и поцеловала его руку. Отец прошептал Каролине, чтобы она связала новые розги.
– Ой, милостивый господин! Неужели для меня?
– наивно отвечала та.
Отец рассмеялся и громко сказал:
– Ты слишком жалостлива, иди и выполняй, что приказано.
Каролина ушла, а отец взял меня за руку и повел к отцу Гервасию.
– Господин Гервасий, - начал он, - с сегодняшнего дня вы с Мальхен должны приступить к изучению физики; вы ведь сейчас свободны, мне хотелось бы, чтобы следующий час вы с Мальхен посвятили разговору об этом предмете.
Брат Гервасий подобострастно раскланялся, и мне нашлось, чем заняться.
Эти занятия приносили мне немало радости, я еще расскажу, что мне преподавали во время этих уроков, но прежде я должна закончить историю своих родителей, то, что мне поведала мать.