Сестра моя Каисса

Это была не слепота – видел он хорошо, а элементарная непредусмотрительность. Лень диктовала ему поведение. Лень выйти за пределы узкого, заранее определенного диапазона. Лень поплыть против течения собственных стереотипов. Замечательное умение при минимальных затратах достигать максимальных результатов он подверг испытанию на логическую завершенность: обязательный минимум он практически свел к нулю (зачем думать, когда и так все ясно). В этом не было ни игры с судьбой, ни особого расчета. Просто если с точки зрения остальных ему предстояла схватка с победителем Полугаевского, то он знал, что ему предстоит бой с собственной тенью. А уж свою-то тень немудрено опередить.

Был ли у Фурмана расчет на лень Спасского?

Несомненно. И у Фурмана, и у Карпова.

Все знали, что Спасский – талант; но Фурман и Карпов знали более точный диагноз: это талант, пораженный склерозом. Не буквально, разумеется. Но отвычка трудиться, отвычка напряженно думать, всверливаться мыслью в гранит проблемы сделала его мысль ленивой, невыносливой и короткой. Он потому-то и был ленив, что напряженная мысль грозила разорвать его интеллектуальный и душевный комфорт. Спасаясь от неприятных (а может быть, и опасных) для него перегрузок, он давно приступил к замене мышления жонглированием стереотипами и достиг в этом истинного артистизма. Не знаю, насколько это было осознанно, признавался ли он самому себе, что только имитирует мысль и творческий процесс, но он уже давно стал безнадежным пленником ситуации. Взойдя на вершину, он осознал свое одиночество, свою единственность – и эта простая мысль погубила его. Возле не было равных; это родило скуку и избавило от необходимости интеллектуальных усилий. А тягу к совершенству он вполне удовлетворял теннисом.

Вот кто был образцовым эпикурейцем!

Даже Фишеру не удалось его переубедить. Он сломал Спасского сразу – грубо, бесповоротно. Но философ Спасский доказал, что служение идеалу позволяет сохранить целостность в любых обстоятельствах. А боец Спасский, черпая силу духа из этой целостности, воспрял и во второй половине матча бился с прежним, былым, чемпионским пылом.

Вот эта игра во второй половине матча и убедила Спасского, что он всегда, в любых обстоятельствах может показать игру такого уровня, который будет достаточен для победы.

Подозреваю, что этот анализ придется не по вкусу обоим – и Спасскому, и Карпову.

Смысл моих рассуждений о Спасском сводится к тому, что Карпову противостоял боец, который после жесточайших ударов нашел в себе силы биться на равных с самим Фишером. Боец, равных которому, включая Фишера, в мировых шахматах того времени не было. Его потенциал был огромен. И прежний Карпов против этого Спасского шансов не имел. Это моя точка зрения. Фурман и Карпов наверняка оценивали соотношение оптимистичней. Но ненамного. И они понимали, что, в принципе, дело обстоит именно так.

Однако интуиция подсказывала Карпову, что это не единственный ответ. Но где искать другой? Как математик он понимал, что другой ответ возможен лишь в случае, если изменить условия задачи. Не саму задачу, а именно условия. Хотя бы одно из условий. Но такое, чтобы получить искомый ответ: выигрыш у Спасского.

Вариантов было несколько. Один из них, как мы знаем, ловко и с успехом применил Фишер. Фурмана и Карпова этот трюк восхитил. Но то, что мог себе позволить давно сложившийся, великий игрок, было непозволительным для все еще несформировавшегося Карпова.

Нужно было сделать что-то, чтобы заготовленные Спасским отмычки-стереотипы, годные для решения вроде бы известной задачи, оказались бы негодными, поскольку по сути перед ним стояла новая задача. Естественно, что для решения этой задачи Спасскому потребовалась максимальная концентрация, вся его былая мощь – то, на что он, по расчетам Фурмана и Карпова, уже давно не был способен.

Я не знаю, кто из них – Фурман или Карпов – вдруг прозрел и увидел шестеренку, на которой держится вся механика системы Спасский – Карпов. Эта шестеренка – подражательность Карпова по отношению к Спасскому, его интеллектуальная и эстетическая зависимость от Спасского. Конечно, речь идет только о шахматах.

Пока Карпов старался идти за Спасским след в след, у него не было шансов обогнать своего кумира. Потому что он примерял свой шаг, свою походку и даже постановку ноги по идущему впереди. Но если Спасский шел свободно, легко, естественно, то Карпов, пытаясь приспособиться, был вынужден насиловать себя. И тем разрушал себя.

Спасский это видел, понимал, знал – и потому не боялся встречи с Карповым.

Очевидно, ему и в голову не приходило, что эпигон может перестать быть эпигоном. Ведь он знал Карпова и догадывался, что соперник – из породы таких же, как он сам, лентяев, лишнего не сделает…

Как же он не учел, что зато Фурман – другой?

Работяга, прямой и честный. И умный – без кумиров, без догм и предрассудков.

Вероятнее всего, это именно Фурман понял, что, чтобы стать хозяином собственной судьбы, Карпов должен перестать подражать Спасскому.

Ну а что же предъявить взамен?

Любое другое подражание (например, Фишеру) было обречено. Выход был единственным: Карпов имел шанс победить Спасского, играя не как Спасский, не как Фишер даже, а только как Карпов. И не случись на его пути именно Спасского, он мог бы с этим и опоздать…

Поединок со Спасским стал для Карпова прощанием с юностью.

Теперь, только теперь! – он действительно становится самим собой.

Глава шестая

И вот финал. Корчной. Его я знал – во всяком случае, считал, что знаю, – гораздо лучше Спасского, а потому и опасался меньше. Когда меня спрашивали перед матчем, как я расцениваю свои шансы, я неизменно отвечал: игра покажет, – а сам уже подумывал о Фишере. И что этот цикл – не мой – от меня уже больше никто не слышал.

Нужно сказать, что первое время наши отношения складывались вполне сносно. Разумеется, я знал об ультиматуме Корчного нашим общим друзьям: или он, или я. Разумеется, он отдалился настолько, чтобы от тепла наших прежних отношений ничего не осталось; строгая официальность, холодная корректность, и, только если он чувствовал, что ничем не рискует, позволял себе съязвить. Разумеется, настраивая себя на борьбу, возбуждая себя, он натягивал соединяющую нас струну до предела, но, когда обстоятельства требовали иного, тут же отпускал.

Так, в Ницце на конгрессе, который должен был утвердить регламент предстоящего матча (одного из нас – меня или Корчного – с Фишером), мы договорились выступить единым фронтом и стоять насмерть против трех требований Фишера: 1) матч безлимитный; 2) до десяти побед; 3) при счете 9:9 победа присуждается чемпиону мира. Мало того, сославшись на свое косноязычие, Корчной попросил меня выступить на конгрессе от лица нас двоих с изложением и обоснованием нашей позиции. Впрочем, после нашего матча, потерпев положение, Корчной стал говорить, что требования Фишера обоснованы, что их следовало принять. Я думаю, это было не очень красиво с его стороны. Ведь он не истину утверждал, а только пытался насолить мне, подсыпать шипы на мою тропу.