Сестра сна
Шрифт:
— Видишь большой гладкий камень, вон там? — спросил он Эльзбет, озабоченную выбором места для перехода через Эммер.
— Где? — рассеянно отозвалась она, сделала неудачный шаг и одной ногой угодила в воду. У Эльзбет вырвалось короткое грубое ругательство, она ухватилась рукой за ветку ивы и выбралась на берег. Элиас посадил Филиппа на закорки и умело и уверенно перешел ручей.
— Там, наверху, — мое место! — крикнул он почти с гордостью. При этих словах Филипп, сидевший у него на плечах, издал тихий губной звук: он чувствовал радость в сердце брата.
Отшлифованный водой камень был незыблем и величествен, как и прежде. Он напоминал гигантскую окаменевшую ступню, казалось, что сам Бог в незапамятные времена выбрал именно это место, чтобы сделать шаг в подлунный
— А что особенного в этом камне? — спросила Эльзбет, еще не успев отдышаться.
Он посмотрел на нее, взгляд скользнул по сухим губам и упал на шнурованный крест-накрест корсет, под которым обозначилась маленькая грудь. Элиас устыдился своего вожделенного взгляда и хотел опустить глаза, но не мог. Он задержался на белых руках, на нетерпеливо барабанивших по коленкам пальцах, потом опустил взгляд на голое колено, выбившееся из-под каймы подола, а коснувшись взором нежного пушка чуть выше, едва не лишился чувств. «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!» — стучало у него в висках. «Грех смотреть на женщину с вожделением!» — послышался ему голос читающего проповедь курата. О, он готов стать добрым и честным супругом! И если Господь со святыми укрепят его, он не пожелает ее ни разу в жизни. Он готов доказать ей, что истинная любовь ищет не плоти, но насыщается душою.
— Что такого в этом камне? — Эльзбет уже второй раз дотрагивалась до его плеча.
Элиас вышел из забытья и качал рассказывать:
— От этого места исходит особая сила. Так было всегда. Еще в детстве я услышал, как этот камень зовет меня. Я встал с постели и пришел сюда. Я знаю наверное, что камень этот живой. И когда мне бывает грустно, он меня утешает. Ты сочтешь меня сумасшедшим, милая Эльзбет, — смущенно сказал он, — но я думаю, что именно отсюда восходят на небо. Что все люди из нашей деревни должны после смерти спуститься сюда и ждать, когда Господь откроет км путь за облака.
Пока Элиас говорил, вокруг воцарилась тишина необыкновенная. Филипп совсем успокоился и смотрел на брата своими мутно-белесыми глазами. Эльзбет тоже застыла, устремив неподвижный взгляд на худощавое лицо Элиаса. Встречая такой взгляд Эльзбет, Элиас снова обретал уверенность, которую почувствовал однажды в горах, когда от переполнившего его счастья не спешил подняться с прохладной ночной травы. «Так может смотреть только тот, кто любит», — обманывала его ликующая душа. Однако глаза Эльзбет выражали иные чувства: восхищение и некоторую озадаченность. Он заворожил ее своей складной речью, каждый слог которой звучал как музыка. Она еще не слышала такого ни от одного мужчины. Эльзбет была поражена, но не влюблена, как подумал Элиас. И тот, кто действительно любил, жестоко заблуждался.
Над руслом потянуло свежим ветерком, и Эльзбет озябла. Элиас решил двинуться в обратный путь. Он предложил ей накинуть на плечи свой сюртук, что она с благодарным смехом и сделала. Филипп, увидев, что сюртук слишком длинен для нее, ухватился слабыми ручонками за полы и, гордо семеня, понес шлейф своей принцессы.
— Как ты думаешь, Элиас, — полюбопытствовала Эльзбет, — водятся здесь кобольды и демоны?
И, не дожидаясь ответа, она тут же передала рассказ сельского учителя о том, как в полночь ведьмы спешат на шабаш к Петрифельсу. Еще учитель говорил, что в давние времена в Эшберге жила одна злая женщина, которая будто бы едва избежала костра.
— Я часто ходил через Петрифельс, иногда даже ночью, — спокойно отвечал Элиас, — но ни одной ведьмы мне не встретилось. А дело, скорее всего, в криках и зовах лесного зверья, которые пугают людей. — И Элиас задумчиво добавил: — А может быть, дает себя знать совесть, которая мучит одинокого путника. Может быть, он совершил злодеяние —
и вот оно преследует его, вопиет в нем?При этих словах ему представилось лицо Зеффа. Эльзбет не поняла, что он имеет в виду, и громко заверила, что Господь не попустит зла, если жить по чести и со смирением. И хотя она верно знает, что демоны есть на самом деле, но Святой Деве Марии дана власть изгонять их. Это ей матушка сказала.
Они продолжали беседу про веру в демонов, взвешивали «за» и «против», не подозревая о том, что за ними крадется демон во плоти — неслышно ступающий Петер. Он не мог разобрать, о чем они говорят, но его жалкое лицо было искажено демонической гримасой. Неужели и впрямь сестрица влюбилась в мочеглаза? Он снова впился взглядом в стройную фигуру Элиаса, в его длинные, до плеч, волосы, жадно потянулся взором к его бедрам. «В Христово Воскресение, — решил Петер, — я приведу в дом Лукаса Альдера». И он принялся размышлять о том, как лучше начать дело.
Много о чем успели поговорить ставшие друзьями Элиас и Эльзбет, прежде чем под вечер подошли к своим домам. Элиас восхищался живым умом девушки; не менее изумленной казалась и Эльзбет. Уже приближаясь к деревне, он запел пасхальную песню, и Эльзбет без всякого страха подхватила ее, при этом она не могла вдоволь насладиться поистине бесконечным мелодическим богатством, которое он создавал прямо на ходу, облекая им мотив, выводимый ею. Почти у самого ее дома он признался ей, что хочет стать органистом в эшбергской церкви. Не сразу, не вдруг, конечно, но если ему не помешает работа по хозяйству и если наставник Оскар Альдер обучит его игре. Пройдет время, и, Бог даст, может быть, ему посчастливится показать Эшбергу свое искусство.
Посреди ночи Элиас вдруг проснулся. Ему спилось, как перед ним явилась Эльзбет. Грудь ее была обнажена, и девушка сама вложила ее в его ладони. Рука, которую он во время сна по привычке зажимал в паху, была мокрой. Элиас потянулся за трутовиком и зажег свечу. Он растерянно разглядывал струйку, застывшую на простыне, и не мог ничего толком сообразить. Погасив свечу, он уснул с легким сердцем и совершенно умиротворенный.
Пришло время рассказать, что произошло в ночь на Пасху и утром Светлого Христова Воскресения. Тем самым мы также откроем, быть может, самую счастливую главу в жизни нашего героя.
Как и во всем христианском мире, чудо Воскресения Господня праздновалось в Эшберге с полуночи. По старинному обычаю курат и причт, образовав нечто вроде процессии, вошли в совершенно темный храм, зажгли пасхальную свечу и трепетными руками затеплили от нее все до единой свечки и свечечки, покуда неф не озарился ярким светом. Тому, кто еще не забыл курата Элиаса Бенцера из первых глав нашей книжонки, мы можем попутно сообщить, что в силу своей физической природы горение свечей являлось важнейшей составной частью торжественного действа. А курат Бенцер придавал иллюминированию поистине опасный размах, ибо какой-нибудь усталой девице или старику свечи порой опаляли волосы. Курат же Бойерляйн, напротив, управился с этим делом в два счета и после второго возглашения «Иисусе, свете тихий!» уже порывался начать рождественскую проповедь. Этому, однако, воспрепятствовал Михель-угольщик, которого к тому времени уже сделали одним из церковнослужителей в Эшберге. Как нам известно, курат был больше не в состоянии начать мессу, не говоря уж о том, чтобы окончить. Впрочем, Михель самым подлым образом злоупотреблял своим пономарским положением. Так, в частности, он подсунул курату в богослужебную книгу листок со своими стихами, которые хоть и были написаны на духовные темы, по с литургическим каноном не имели ничего общего. В общем, Михель-угольщик сорвал проповедь и дребезжащим, как жестянка, голосом, затянул «Славу». И тут органу полагалось всем строем своих регистров играть Пасхальный хорал, но орган молчал. Элиас, стоявший на апостольской стороне, весь напрягся. Когда за органом халтурил Оскар Альдер, Элиас позволял себе удовольствие самому домысливать музыку и забавляться, отмечая различие между нею и той, что звучала. Только так мог он выносить беспомощную игру органиста. Теперь же царили тишина и напряженное ожидание.