Сёстры-соперницы
Шрифт:
– Принужден? – с запинкою повторила Лючия. – Так значит, он женится на ней не по любви?
– По любви?! – с непередаваемым пренебрежением воскликнул Шишмарев. – Кто здесь говорит о любви?! Да эти двое друг друга терпеть не могут!
Ах, какая долгая выдалась нынче ночь! Сначала этот безумный разговор с Шишмаревым; потом бессонница подступила, и Лючия села под окошком, глядя в непроглядную тьму.
Она попросила у Шишмарева отсрочки до утра, хотя заранее знала, что откажет ему. О, конечно, Лючия отлично сумела бы изобразить княжну Александру, поскольку была прирожденной актрисой. Что бы там ни молол языком Шишмарев насчет десятилетней разницы, дело всего лишь в пудре, румянах и напомаженных губах. Разумеется, это немножко старит,
Наверное, она, выросшая среди этих российских просторов, такая же сонная, малоподвижная, ко всему на свете равнодушная, как и вся ее страна. Да и князь Андрей, очевидно, таков! Лючия их не винила: такая стынь вокруг – тут не до пылкости чувств! Вообще, наверное, русские занимаются любовью только летом – как медведи, пробудившиеся от спячки! Эта мысль до того позабавила Лючию, что она громко фыркнула, и, словно в ответ, за перегородкой раздались шаги Шишмарева.
Вишь-ка, тоже не спит, мечется из угла в угол. Вот свидетельство того, сколь ошибочно мнение Лючии о сонном русском темпераменте: уж Шишмарева-то вялым никак не назовешь! Он испытывает к князю Андрею ненависть просто-таки вулканической силы, ежели придумал против него такую каверзу. Не просто женить на нелюбимой, вдобавок нанеся урон ее чести, – женить на приблудной авантюристке, которая оставит князя вскорости в самом позорном положении, сделав предметом насмешек.
Шишмарев за стенкой громко топнул. Небось изнемогает от беспокойства, что его план сорвется. Если он не соврал, то в случае удачи он сделается истинным набобом [9] , а в противном случае не только впадет в настоящую нищету, но и может угодить в долговую яму, перенеся вдобавок позорную публичную порку, которую русские называют торговой казнью. Тетушка его, Наяда Шишмарева-Лихачева, финансовый гений задуманного предприятия, конечно, ни за чем не постоит, чтобы покарать ослушавшегося племянника. Ведь она уверена в своей полной, почти царственной безнаказанности!
9
Т.е. сказочно богатым.
Лючия хихикнула, вспомнив, как вчера Шишмарев обрисовывал ей теткин норов. Его какой-то там дальний, чуть ли не в восьмом колене, предок совершил мезальянс, утратил приставку к фамилии и звался теперь просто Шишмарев, а не Шишмарев-Лихачев. Помешанная на родовитости, эта княгиня теперь презирала и всех потомков того бедолаги, называла их уничижительными именами: Евстигней Шишмарев для нее стал просто Стюхой!
Лючия зевнула, сбросила шаль и шмыгнула в постель, но лишь голова коснулась подушки, как сон исчез.
Да, пожалуй, можно не сомневаться, что Шишмарев был с Лючией вполне откровенен. Ведь игра шла ва-банк. Утаил только причину пари, проигранного Извольским. Небось какая-нибудь безделица… Лючия почти не сомневалась, что проигрыш сей был подленько подстроен Шишмаревым – именно для того, чтобы любой ценой свершилась месть. Мести желала тетушка Наяда, а причина была пустой – и огромной, это уж как посмотреть.
В имении Извольских была расторопная крепостная швейка Ульяна. Игла у девки в руках так и летала, и сие свойство было единственным, что отличало Ульяну от ровесниц. Внешне девка никак не удалась: маленькая, кривобоконькая, на лице черти горох молотили; вековуха, а потому злющая! Несмотря на ее огромный портновский талант, хозяева ее не больно-то жаловали и с охотою согласились продать соседке-помещице Шишмаревой-Лихачевой, тем паче что вздорная барыня предложила сумму баснословную. Однако Наяда Егоровна отправлялась навестить родню в Киеве, и сошлись на следующем: она воротится через полгода, тогда и заберет покупку. А деньги внесет сейчас.
Князь Андрей жил широко, был богат, однако от денег никогда не отказывался: взял их и тотчас купил себе в свору новую английскую борзую, которая прежде была ему не по
карману.Соседка отбыла в Киев. Прошел месяц, два, три… и вдруг грянул гром с ясного неба: Улька-то беременна, да не просто, а чуть ли не на сносях! Кто-то все же польстился на сию невзрачную старую деву, однако же покрывать грех не стал. Кое-как добились от чреватой девки, что соблазнил ее захожий коробейник еще по весне, а стало быть, за три месяца до того, как Шишмарева-Лихачева ее купила.
Ну что ж, раз брюхатая – надо рожать. Улька и родила в свой срок, и даже два месяца, расцветшая, пополневшая и похорошевшая, кормила своего младенчика (ее новая хозяйка у родни загостилась), но все же настал, наконец, срок идти ей на новое место. И тут она бросилась в ноги барину с мольбой: младенца оставить в Извольском. Такое бессердечие молодой матери всех покоробило, но просьбу уважили. Однако Улька не успокоилась и вымолила у барина клятву перед иконами, что ни за что не отдаст ребенка соседке. Тот посмеялся – и поклялся.
Итак, Улька ушла, обливаясь слезами; сына ее отдали какой-то молодке, у которой было с избытком молока и для своего, и для чужого младенчика, однако через два дня Шишмарева-Лихачева явилась в Извольское с требованием отдать ей ребенка. Мать, мол, измучилась, молоко из сосцов течет… Князь Андрей, помня клятву, которую выплакала у него Улька, попросил, чтобы она сама пришла за младенцем. Но и через неделю та не явилась, а вновь приехала соседка и пригрозила судом: мол, ежели в момент свершения купли-продажи дитя уже было зачато, значит, плод Улькина греха тоже принадлежит новой владелице.
Князь Андрей пожал плечами и согласился, тем паче что отец-то дитяти был не его крепостной! Однако он помнил клятву, а потому просил у соседки разрешения переговорить с Улькою. Наяда заартачилась. Потом князь Андрей как-то узнал, что Улька тяжело больна, а ребенка все же брать не хочет. Началась тяжба. Князь Андрей был нетерпелив, судебная волокита его утомила. Он предложил Шишмаревой-Лихачевой откупить свою бывшую крепостную. Та неохотно согласилась, ибо тоже не любила принародных тяжб, однако цену назначила и за молодую мать, и за приплод с учетом понесенного ею ущерба. Цена вышла несусветная! Чтобы быстро набрать эту сумму, князь Андрей даже свору распродал, предмет зависти всех соседей, и Улька водворилась в прежнем месте жительства, однако и она, и ее хозяин, очевидно, одолеваемый жадностью, принялись распускать чудовищные слухи про тетушку Наяду, выставив ее истинным монстром и зверем в человеческом облике. Разумеется, тетушка обиделась и пожелала отомстить, но втихую.
Самым удобным орудием мести был безденежный племянник, живший исключительно ее щедротами и чаявший баснословного наследства. Однако Наяда уже почти пообещала отказать все свое состояние соседнему монастырю. Но ежели удовлетворит ее шутка, учиненная Шишмаревым с Извольским, – тотчас в его пользу будет переписано завещание. Не удовлетворит – имение, доходы и сбережения отойдут монастырю.
При этом тетушка предоставила племяннику крупную сумму, из которой он смог и подкупить слуг княжны Александры, и, надо полагать, обеспечить князю Андрею проигрыш пари.
Многое оставалось неясным Лючии. Например, князь Андрей представал каким-то вздорным дураком. Зачем понадобилось продавать свое имущество? Ведь через месяц, ну два, три получил бы доходы с имения – и выкупил свою крепостную. С чего такая спешка? Ответ был один: не заезжий коробейник, а сам князь был отцом Улькиного ребенка и не смог отказать в просьбе своей бывшей любовнице!
От брезгливости Лючия даже передернулась. Князю – спать с крепостной! Она уже достаточно пробыла в России, чтобы усвоить взгляд на крестьян как на существ низшей расы, однако слишком мало, чтобы понять, как невелика разница, порою отделяющая господина от его рабов, чьи жизни в уединенных имениях взаимно зависят друг от друга и близко сплетены. Поэтому вся история, рассказанная Шишмаревым, казалась ей сущей дичью. Тетушка Наяда, разумеется, тоже симпатий не вызывала, но ее побуждения были хотя бы понятны! В случае с Улькиным ребенком закон явно был бы на ее стороне, а князь Андрей поступил с дамой как истинный медведь.