Севастополь (сборник)

А день разыгрывался еще теплее вчерашнего. После дождя пошли в рост мелкие рыже-зеленые травинки. На изрытой, прожженной земле тихо шевелилась ранняя севастопольская весна. И вдруг фашист пополз.

Люда так привыкла, что он лежит ничком и не дышит, что теперь его грубое движение, суета ползущих ног и шорох коряги — все это ошеломило ее. Она не стала стрелять, а только взглядом стерегла его длинную спину, волнисто ползущую за корягой.

— Он просто не выдержал!

Еще минуту Люда опасалась, что это ловушка, маневр, что он не хочет уйти. Нет, он полз с такой же торопливой растратой всех сил, с какой, задыхаясь, подплывает к берегу неумелый, уже хлебнувший воды пловец.

Вот снова метнулись под корягой проворные глазки. Палец Люды слегка нажал на крючок, еще мгновение — в крест! огонь! — и взбугрилась спина и так осталась — неряшливо открытая навсегда.

Разрыв! Разрыв! Значит, они следили в десятки биноклей. Разрыв! И под харкающий кашель рвущихся немецких мин Люда побежала к своим окопам. Ноги служили плохо. Она спотыкалась и даже упала на минном поле, когда заработали сразу три вражеских пулемета.

— Людка-а!.. Бери правее!..

Это кричали наши. Вот высоко полетели снаряды, — это к немцам. Огнем и дымом затянуло весеннее поле…

В окопе Павличенко сняла шинель, а бойцы стягивали с нее сапоги и разматывали портянки. Ей дали водки из фляги. Командир роты, усмехнувшись, спросил, отбирая у нее флягу:

— Ну как фашисты, жалуются?

И она ответила ему в тон:

— Есть жалобы, товарищ лейтенант.

Евгений Юнга У Мекензиевых гор

Наступило время предотходной суеты.

Комендант порта попрощался и ушел на причал к транспорту, а командир корабля занялся приготовлениями к выходу в море: вызвал помощника, приказал послать за командирами сторожевых катеров, назначенных для сопровождения транспорта, в ожидании их переговорил с корабельным артиллеристом.

— Устраивайтесь, где понравится, — разрешил он мне. — Хотите — здесь, а можете занять мою каюту. Пока в море, в ней не бываю. Если понадоблюсь, прошу на мостик. Через десять минут снимаемся.

Он облачился в капковый бушлат и, сопровождаемый командирами катеров, покинул кают-компанию.

Спустя минуту в просвете двери выросла плотная фигура незнакомого мне человека в черной флотской шинели. В одной руке он держал тощий рюкзак, в другой массивную палку с инкрустациями из меди.

— Ага, имеется попутчик, — весело проговорил вошедший и, положив на диван вещи, представился: — Инженер-полковник Лебедь. А вы кто?

Я объяснил.

В кают-компанию долетел перезвон машинного телеграфа. Послышались быстрые шаги многих людей, стук стальных тросов, сброшенных с причальных тумб на палубу, ритмичный гул машины, протяжный скрип деревянных свай, прижатых бортом корабля.

— Уже? — изумился полковник. — Стало быть, чуть не опоздал. Удачно получилось.

Он потер руки, словно намыливая их, прошелся, похрамывая, по кают-компании и остановился возле иллюминатора.

— Вытягиваемся на рейд. Эх, и вид у Туапсе! — помрачнев, сказал он. — Вот так же изуродованы Севастополь, Керчь, Феодосия, Новороссийск.

Караван выбрался из гавани, построился в походный порядок и медленно пополз вдоль берега. Головным двигался наш корабль, следом, стараясь не отклоняться от кильватерной струи, шел транспорт, а замыкал шествие один из сторожевых катеров. Второй катер занял место слева от конвоируемого судна.

Полковник опустился на диван.

— Что нового в Москве, в литературе? — спросил он. Я рассказал, что знал. Выслушав литературные новости, полковник не без пафоса произнес:

— На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя. Это из "Севастопольских рассказов" Льва Николаевича Толстого. Вот как надо писать про войну и с какой меркой подходить к людям, чтобы понять тот или иной поступок. Но с поправкой на время, на идею, которая вдохновляет человека. Ибо только в ней смысл и суть нашего поведения…

Помолчав, он спросил:

— Скажите, пожалуйста, что следует понимать под храбростью? Ведь факт, по которому судят о ней, только следствие. Стало быть, надо искать причину — то есть заглянуть в душу.

И, не ожидая ответа, признался:

— Заглядывал по крайней мере сто раз. В сто первый — у Мекензиевых гор. Памятное местечко. Знаете о нем? Железнодорожная станция между Бахчисараем и Севастополем. До войны мало кто слышал о ней…

— Знаю! — откликнулся я. — Перед туннелями. Поезд проскакивал ее без остановки. На рассвете…

…И мне вспомнилось… Восход солнца, отраженный на вершинах гор; сонная долина в ночной тени; абрикосовые сады в дымке; разноцветные фасады и крыши… Отары овец на высокогорных пастбищах, как гребни волн в море. Золотые прожилки тропинок на склонах. Вдоль дороги ползут, колыхаясь, скрипучие мажары с огромными, как мельничные жернова, колесами. Шеренги кипарисов пересекают долину, тянутся до первого туннеля… И опять будто ночь… Длинные промежутки мрака, пока поезд мчится через туннели, и короткие секунды ослепительного света в интервалах. Последний туннель, самый долгий. Глаза уже освоились с темнотой — и вдруг как взрыв!.. Зажмуришься, а когда глянешь — за окном вагона штилевое раздолье севастопольских бухт, синие просторы моря, сверкание раннего солнца…

— Давно нет прежней станции у Мекензиевых гор, — сказал полковник и тяжко вздохнул. — Есть лишь надпись на картах, знакомая всем участникам севастопольской обороны. Станция разрушена в декабре сорок первого года, в дни авиационной и артиллерийской подготовки противником второго штурма. Вот тогда-то я и заглянул в душу в сто первый раз…

* * *

Мекензиевы горы были ключевой позицией на дальних подступах к Севастополю. Кто владел ими, тот контролировал склоны, обращенные к морю, и являлся хозяином положения на Северной стороне — от Сухарной балки до Константиновского форта против центральной части города.

Вот и попробуйте вообразить, что творилось день и ночь у Мекензиевых гор с ноября сорок первого года по июль сорок второго! Всю весну противник непрерывно подтягивал резервы. Фашистские пикировщики висели над бухтами, кидаясь на любой корабль, шедший к Севастополю. Конечно, «малютки» поддерживали нас до последних часов обороны, пробираясь под водой чуть ли не до места выгрузки, но их помощи было мало. Очень мало…

Тогда я как раз строил укрепления на Малаховом кургане и только-только успел вчерне закончить работы, когда меня вызвали в штольню Южной бухты. Там находился командный пункт. Разговор продолжался недолго: я получил приказ осмотреть линию обороны у Мекензиевых гор, убедиться в прочности укреплений и, в случае необходимости, произвести дополнительные работы.