Севастополь, Севастополь…

– Тоже воевал… где приказывали.

– А поподробнее?

Капитан все так же сверлил его своими глазками из полумрака, и Красников сказал себе: «Не торопись. Подумай. Что-то ведь надо этому капитану. Иначе зачем вся эта канитель?»

И капитан, будто подслушав его мысли, посоветовал:

– Ты не спеши, сержант: нам спешить некуда. И поподробнее. С самого начала.

С самого начала? А где это начало? Может, оно берет отсчет с вечера 21 июня? Да, именно оттуда, потому что он опоздал в училище на построение. Но не по своей вине. Нет, не по своей. Его еще днем отпустили в увольнение на двадцать четыре часа. А на Пересыпи у него была девчонка. Галиной звали. То есть не то чтобы девчонка, но если по годам, то да – девчонка и есть. Он познакомился с ней в трамвае еще в марте. Хорошенькая такая хохлушечка, смешливая, глазищи – во! Как глянет, так всего жаром и охватит. Ну, встречались иногда. В Одессе. Ходили в кино, в парк, катались на каруселях. Потом она пригласила его к себе домой. Дома у нее мать больная, младший брат да сестра. Сама на рыбоконсервном работает. Отца нет: утонул в море во время шторма. Пошли снимать сети, чтобы штормом не порвало, а шторм вот он, раньше, чем ждали. Все выплыли, а ее отец нет. Не повезло.

Иногда Красников ночевал у нее. На сеновале. Она приходила к нему в полночь, уходила под утро. Ах, что это были за ночи! И та ночь была такой же упоительной. Уже сквозь небольшое слуховое окно проник робкий свет нарождающегося дня, а они все не могли оторваться друг от друга. Уставшие, уснули, когда в поселке во всю горланили петухи. Однако их разбудили не петухи, не занимающийся рассвет: спешить Красникову в это воскресенье не было нужды. И Галинке, посапывающей у него под мышкой, не идти на работу. Их разбудили далекие гудки множества кораблей, глухие взрывы, настойчивая дробь зениток. Приподнявшись на локте, они с тревогой вслушивались в эту нарастающую какофонию звуков, доносящуюся со стороны Одессы.

Что? Зачем? Почему?

И вдруг над поселком с ревом пронеслись самолеты. Учения? Не может быть, чтоб такие. Выскочил во двор в одних трусах. Глянул вверх: три самолета с крестами на крыльях скользят над самыми крышами, стреляя из пулеметов и пушек. Звонкие удары пуль, точно взбесившиеся невидимые кони, отметили свой бег фонтанчиками пыли вдоль улицы, заросшей лебедой и полынью, раздробили крышу соседнего дома, исторгнув изнутри сизый дым, и поскакали дальше.

Война? Да, война. О ней говорили, ее ждали. Даже был какой-то приказ о боевой готовности. Но он касался воинских подразделений и кораблей. И в увольнение отпустили немногих – только тех, кто был в наряде в прошлый выходной и не имел никаких замечаний.

Галинка вышла из сарая, держа в руках его форму. Он оделся, сполоснул лицо, чмокнул ее в губы и пустился бежать к трамвайной остановке. Но трамваи еще не ходили. Или не ходили вообще. Ему пришлось бежать через весь город. И все-таки он опоздал: училище подняли по тревоге, посадили на машины и увезли. Осталось несколько преподавателей и десятка три курсантов. Из них составили взвод, выдали оружие, посадили на машину и послали в сторону Чеботаревки, где будто бы выброшен вражеский десант. Десанта никакого не обнаружилось, зато их прибрал к рукам штаб пехотной дивизии, которой еще не существовало, но должна вот-вот начать прибывать на станцию Капитоновка. И взвод перебросили туда: для охраны места выгрузки и самого штаба. Потом дивизия, собранная из новобранцев и запасников, проходила ускоренную подготовку, а так как командиров не хватало, курсантам пришлось учить новобранцев тому, чему сами научились кто за год, кто за два или три.

Через месяц дивизию бросили в бой, и первый же удар немецких танков и пехоты вызвал в полках панику, заставил необстрелянных бойцов бежать, немцы рассекли дивизию на части, и то, что от нее осталось, покатилось на восток. И Красников вместе со всеми, не сумевший удержать от паники и бегства бойцов своего взвода. И дальше все так и катилось вдоль побережья сперва до Днепровского лимана, потом до самого Крыма.Те, кто прошли через первую панику и бегство с позиций, кто не погиб, не попал в окружение и плен, потом уже не паниковали и не бегали, отбивались и старались не дать себя окружить. Но это уже потом. А тогда, в жаркие июльские и августовские дни…

Вот уже больше месяца ни капли дождя. Пылью пропиталось все, гимнастерки стояли колом. На локтях и коленях дыры, сапоги – одни голенища, низ перетянут проволокой, веревками или бинтами: стыдно было идти босиком. Красников щеголял в немецких лаковых сапогах, снятых с убитого офицера. Снарядов почти не было, впрочем, из артиллерии осталось лишь пара орудий, патронов едва-едва на один бой, продовольствия – кто где достанет. Самолеты немцев висят с утра до ночи над позициями, над дорогами, а наши – черт знает, где они и что делают! Разве что иногда появится несколько «ишачков», но завидят «мессеров» – и деру. Говорили, что в тех самолетах сидят курсанты, едва научившиеся взлетать и садиться. Да и то сказать: это все равно, что безоружному против вооруженного. Не многие на это решались. А где новые самолеты, которые и выше, и быстрее, и дальше всех? Где летчики-асы? Про то не спрашивай. Жуткое было время. Жуткое и отчаянное.

В Крыму, уже на позициях близ Чонгара, дивизию пополнили. Приказ был – держаться во что бы то ни стало. Но немцы прорвались через Перекоп, к которому не успела подойти Приморская армия, эвакуированная из Одессы, и рванули к Севастополю и Керчи. В те дни Красников находился при штабе дивизии в качестве связного. У него был немецкий мотоцикл, с которым мало кто умел обращаться, и он гонял по полкам с записками от комдива Коровикова: другой связи не имелось.

После Симферополя была утрачена связь и со штабом 51-ой отдельной армии. Дивизия остановилась в предгорных лесах, где полно было диких яблок, груш и винограда.

– Вот смотри, сержант, – говорил комдив Коровиков, тыча прокуренным пальцем в карту. – Вот тут вот, в районе поселка Зуя, должен быть штаб армии. Гони туда, найди кого угодно из этого штаба и передай им, что я жду приказ на дальнейшие действия. Пусть отдадут письменный приказ. Если никого не застанешь на месте, тогда что ж, тогда возвращайся. Будем сами решать, что делать.

И Красников погнал. Опыт подсказывал ему, где надо искать штаб: там, где дороги наиболее разъезжены. И он нашел такую дорогу и приехал по ней в бывший пионерский лагерь на берегу почти высохшего ручья. И застал там из начальства одного лишь полкового комиссара да десятка два телефонисток. И никого больше.

– Сам сижу здесь и жду указаний, – сказал комиссар, приняв засургученный пакет от комдива и выдав Красникову корешок от квитанции с собственноручной закорючкой. Он говорил сквозь зубы, пряча от Красникова глаза: ему явно было неловко и за себя, и за командование армией. – Ни с кем никакой связи. И никаких данных насчет того, где наши, а где немцы. И никаких приказов вашему комдиву отдать не могу: и права не имею, и обстановки не знаю.

– Немцы в Симферополе, – сказал Красников. – В их руках железная дорога и шоссе на Севастополь. В Зуе тоже немцы. По дороге на Керчь идут танки и мотопехота. Я чуть не нарвался на их моторизованный патруль, – чеканил он, чувствуя себя более уверенно, чем полковой комиссар. – Где Приморская армия, нам не известно. Скорее всего, пробивается на Севастополь.

– Я думаю, что вам тоже надо идти на Севастополь. Город вряд ли сдадут, а если мы удержим Керченский полуостров, то это плацдарм для освобождения Крыма.

Красников сел в седло мотоцикла, нажал стартер. Из домиков выглядывали встревоженные девичьи лица. Он заглушил двигатель, повернулся к комиссару полка.

– Извините, товарищ полковой комиссар за неуставное поведение, но я думаю, что вам лучше уходить отсюда: неровен час, немцев дождетесь.

– Нет приказа, – неуверенно ответил комиссар и сморщился, как от зубной боли.

Уже в Севастополе Красников узнал, что немцы таки захватили штаб, что комиссар застрелился, а девчонок немцы изнасиловали и определили в солдатский бордель.

И до самой середины ноября Красников вместе с десятком красноармейцев не мог пробраться в Севастополь через плотные немецкие порядки. В конце концов наткнулись на партизанский отряд, пристали к нему, ходили на диверсии, сидели в засадах… Но что это были за диверсии? – взорвать какой-нибудь мостик, который немцы восстановят за два часа; и что это были за бои? – так себе: пострелял из засады и деру. К тому же у партизан практически отсутствовало продовольствие: их базы разграбили татарские отряды самообороны, партизанам грозил голод, а связи с русскими селами, расположенными вдали от предгорий, нет, дороги и тропы блокированы, ни в село, ни из села просто так не выйдешь. А тут еще одна незадача: в отряде скопилось огромное количество информации о немецких частях, блокирующих Севастополь, а связи с городом никакой, стало быть, кто-то должен туда отправиться – и Красников пошел в Севастополь с небольшой группой своих бойцов.Двигались глухими осенними ночами, минуя посты румынской конной полевой жандармерии и татарские засады, днем отлеживались в зарослях терновника, мокли под дождем. В Севастополь пришли только на пятый день – уже в декабре…

Обо всем этом, избегая подробностей, Красников и поведал капитану-особисту.

– А кто может подтвердить твои слова? – спросил капитан.

Красников изумленно глянул в его щелки-глаза: ему и в голову не приходило, что понадобится когда-нибудь подтверждать, что он воевал, а не отсиживался в каком-нибудь погребке. Тем более что в вопросе особиста слышалось и кое-что посерьезнее.

– Зачем? – спросил Красников и, стиснув зубы, придвинул к себе костыли. – Зачем, я вас спрашиваю, товарищ капитан, мне надо доказывать, что я не верблюд? Зачем надо подтверждать, что я все эти месяцы безвылазно воевал в горах, а затем в Севастополе? Если вы считаете, что все, что я вам рассказал, неправда, так сами и доказывайте, что это неправда. А люди, с которыми я пришел в Севастополь… я не знаю, где эти люди. Одни погибли, другие остались в Новороссийске, третьи возможно, эвакуированы на Большую землю по ранению. Помню я фамилии многих, с кем воевал и в Севастополе, и в партизанском отряде, и на Чонгарских позициях. Но где они и что с ними, не знаю.

– Нечего тут истерики закатывать, – пробубнил капитан. – Десять человек не верблюды, двадцать человек не верблюды, а двадцать первый или второй обязательно окажется верблюдом. Или ты, сержант, думаешь, что немцы такие олухи, что не станут засылать к нам в тыл своих агентов из числа переметнувшихся к ним наших… бывших наших, – поправился он, – людей? Они не олухи. Они уже третий год воюют, и вербовка и засылка шпионов и диверсантов у них поставлены на поток. Здесь, что ни день, хватаем то сигнальщиков, то еще кого. Ты вот говорил: татары. А здесь чечены, ингуши, кабардинцы… Черт знает, кого здесь только нет. Мы им оружие доверили родину защищать, а они ушли в горы и теперь нападают на наши воинские подразделения.

– Все?

– В каком смысле? А-ааа. Нет, не все. Есть и среди них настоящие советские люди, которые дерутся вместе с нами наравне со всеми. Но таких мало. Впрочем, и среди нашего брата-славянина выродков тоже хватает. А ты говоришь – верблюд. А тут, между прочим, тебя на курсы младших командиров хотят послать. Должен я проверить? Должен. – Помолчал, протянул Красникову пачку «Беломора», предложил: – Закуривай.

Закурили.

Сделав несколько затяжек, капитан пояснил уже совсем другим, доверительным, тоном:– Справки мы о тебе, сержант Красников, навели. Все, что ты мне рассказал, подтверждается. Так что иди, лечись. А там видно будет.