Севастополь

Все эти богатства она приносит в палаты и щедро делится с ранеными. Часто, примостившись у койки, Лида раскладывает на коленях пестрые конфетные бумажки и беззаботно мурлычет. А на койке лежит командир или боец, лежит не шелохнувшись, и на лице его блаженство. Он растроган этой детской песенкой до слез. Так маленькая Лида делает огромное человеческое дело, согревая души людей своей детской искренностью, веселым щебетанием, нежной заботой.

Врачи полушутливо, полусерьезно говорят, что выздоравливающие многим обязаны Лидочке. Нож хирурга не сразу приносит облегчение. Но стоит появиться Лиде с ее милой улыбкой, воркующим говорком, как люди забывают о своих страданиях.

У каждого из врачей подземного медсанбата огромный фронтовой опыт. Они работают в непосредственной близости к передовым линиям — таковы условия обороны. И эта близость огневых рубежей и пулеметных гнезд по-особому воспитала людей. И врачи, и санитары, и шоферы здесь — герои.

Большая земля

Севастополь осажден немецкими и румынскими дивизиями. Линия фронта, плотная и извилистая, опоясывает подступы к городу. Осада тесная, опасная. Тяжело смотреть с Малахова кургана, с колокольни Братского кладбища или с Сапун-горы туда, на снеговые вершины гор. По утрам они розовы, но днем лучи холодного солнца, дымы и огни пожаров и артиллерийской канонады ложатся на них багровым покрывалом. Там — враг, в горах и долинах, там — смерть и разрушение, там властвуют иноземные захватчики, обезумевшие от крови фашисты, полулюди-полузвери. Знать это — нестерпимо.

Глаз человека любит простор, бескрайние горизонты земли, неба и моря, трепетные линии, уходящие в даль. Он не терпит суженых горизонтов. Земля же севастопольских подступов стиснута фронтом и прижата к городу, к морской воде.

Там, на другом краю моря, невидимая отсюда, лежит земля, наша, родная. Далекая и близкая. Мы ее не видим, но чувствуем ее вес — взрослые и дети, закаленные в сражениях бойцы и хрупкие девушки, поющие в подземельях под ритм швейных машин грустные сердечные песни.

Большая Земля!

Севастопольцы произносят эти слова душевно, с особенным чувством, волнующим и удивляющим. Надо пережить тысячи воздушных налетов фашистских бомбардировщиков, ежедневные регулярные обстрелы дальнобойной артиллерией, чтобы глубокий смысл слов "Большая Земля" стал понятным, близким, самым дорогим и бесценным, священным, как слово «мать».

Там, за морем, — Большая Советская Земля! Родина! Народ!

Оттуда, с Большой Земли, приходят корабли. Они пробиваются сквозь бури и штормы, единоборствуя с воздушными торпедоносцами, со зловещими подводными минами.

Большая Земля посылает корабли и мужественных людей, ведущих эти корабли через море сюда, в Севастополь, осажденный врагами.

Хлеб и снаряды, сахар и пулеметы, табак и пушки, письма детей, отцов, матерей, жен, любимых девушек. И винтовки, и танки. Все присылает Большая Земля — нежная и могучая, суровая и любящая. Задержится корабль в пути, и Севастополь грустит:

— Как Большая Земля? Что на Большой Земле? Помнят ли, не забыли ли?

Но Большая Земля никогда не забывает.

Вот они идут, вот они дымят на горизонте — боевые корабли, транспорты, теплоходы. И вот падают в воду немецкие снаряды, вздымая к небу гигантские фонтаны.

— Наших не возьмешь, умеют.

Севастопольцы с сияющими глазами встречают посланцев Большой Земли. И когда корабль проскакивает ворота бон и уходит под сень гостеприимной бухты, севастопольцы озорно говорят:

— На вот, выкуси!

Это — фашистским артиллеристам, обстреливающим морские подходы к городу.

Улыбаются артиллеристы, получившие пушки и снаряды. Это — с Большой Земли. Улыбаются красноармейцы и моряки-пехотинцы, получившие табачок, сахар, консервы, гранаты, автоматы. Это — с Большой Земли.

Улыбаются все — рабочие и работницы в подземельях, старые боевые генералы, полковники и молодые капитаны, улыбаются дети и старушки на Северной, на Корабельной, в слободке Коммунаров, в Инкермане и рыбаки в Балаклаве. Улыбаются все, читая быстрый почерк жены, большие каракули сына, неразборчивые дрожащие строки матери и длинные, писанные мелко-мелко, на многих страницах, письма любимых.

Это счастье пришло с Большой Земли. Теплый шарф, мягкий платочек, красивый кисет, банка варенья, кожаные перчатки, папиросы, трубка, мундштук, зажигалка — поток драгоценных, волнующих подарков. И это прислала Мать-Родина, Большая Земля.

Большая Земля! Тысячи зримых и незримых нитей связывают Севастополь с Большой Землей. Мысли, чувства, сердца севастопольцев и мысли, чувства, сердца народа Большой Земли слиты воедино. И нет, не существует такой силы, которая могла бы разрубить, разорвать эту могущественную связь Большой Земли с ее смелым сыном — Севастополем.

Ник. Атаров Дуэль (рассказ)

Как всегда, до рассвета Люда Павличенко подкралась по кустарникам к минному полю, проползла по лысинкам, оставленным саперами, и заняла одно из своих гнезд. А потом солнце встало над черными скалами блестящим кругом. Но в низине стоял туман, окопов впереди не видно, и только слышно было, как немцы умываются. В это утро было холодно, времени, пока разойдется туман, много, и Павличенко проползла еще вперед двадцать метров, к большой груде сухих веток, которая давно ее интересовала.

Здесь было одно неудобство: блестящие, мокрые ветки, с которых стекали в этот час дождевые капли, очень пружинили и мешали прицеливаться, но Павличенко добралась локтями до самой земли. Зато здесь было теплее лежать, а когда туман рассеялся, выяснилось и другое: отсюда гораздо шире полоса наблюдения. С горы открывалась изломанная многолинейная даль немецких позиций. Прищурившись, Люда одним взглядом обняла всю дальнюю глубину позиций, и ожидание предстоящей работы заставило ее чуть шевельнуться в ее гнезде, чтобы лучше зарыть локти, удобнее раскинуть ноги.

Каждое утро было важно, добравшись до гнезда, прежде чем вооружиться, оглядеть так, запросто, пустынную на вид и полную тысяч фашистов землю, жизнь войны на этой земле, с ее разнообразными дымками и слабым рисунком колючей проволоки, новые следы немецких инженерных работ.

Она приложила обшитый соломой бинокль к глазам и стала медленно поворачивать его по градусам горизонта. Каждая травинка, попавшая в увеличенный празднично выпуклый мир ее зрения, проплывала минуты три, не меньше, прежде чем исчезнуть. Февральское солнце набирало высоту, согревая снайпера, и с каждым часом меняло картину. Утром Люда отчетливо различала в синей дали только блеск выстрелов. Затем местность потускнела, и южный полдень выделил все зыбучее и легкое: дымки и пар.

Иногда солнце вырывало из тысяч вещей один единственный предмет и делало видным его на несколько секунд. То это была воронка с ее радужным блеском обожженных комьев земли, то развалины известняковой постройки, и они так сверкали на пять километров, как будто кто-то ногтем колупнул и расцарапал под пылью чистый мел.

Но цели не было. Цель может появиться к вечеру, когда оживают окопы. Так Павличенко пролежала восемь часов, не сделав ни одного выстрела. Болела шея. Люде казалось — она плавает над этой окаянной землей в гнезде, укрепленном на ветке огромного, раскачивающегося дерева.