Севастопольская страда (Часть 3)

Прощаясь с Хлапониным, Витя сказал:

– Ничего не поделаешь, надо идти, а вас вот Чумаченко проводит до горжи.

– А-а, так это и есть Чумаченко?
– рассеянно спросил Хлапонин.

Терентию не хотелось отвечать на это, пока не ушел еще мичман, но не отозваться на вопрос штабс-капитана было нельзя, и он проговорил вполголоса:

– Так точно, вашбродь, Чумаченко...

При этом он стремился самым неестественным образом выпучить глаза и оглупить лицо, чтобы "дружок" как-нибудь не узнал его раньше времени.

Но вот ушел молодой мичман, и та самая минута, о которой столько думал еще с половины июля Терентий, наконец-то настала.

Хлапонин был еще под сильнейшим впечатлением от взрыва снаряда, мгновенно уничтожившего эту могучую женщину, и от своей личной удачи тоже. Быть буквально на волосок от смерти и остаться не только живым, но даже и совершенно невредимым, это в первый раз случилось с ним после октябрьской бомбардировки. Его батарея теперь стояла пока в резерве, - она была подтянута к третьему бастиону для целей отражения штурма, который все заставлял только себя ожидать, и если снаряды англичан падали в расположение его батареи, то действие ни одного из них не было таким исключительно разительным.

Чувствуя инстинктивно, как-то вне сознания появившуюся во всем его теле радость от постигшей его удачи, Хлапонин чувствовал в то же время и то, как на смену радости приходит слабость, расслабленность, дававшая ему знать, что он не вполне еще оправился от своей страшной контузии, и он делал усилия, чтобы, идя к горже бастиона на шаг впереди пластуна Чумаченко, ставить ноги как можно тверже, чтобы не выдать своей взволнованности этому молодчаге-унтеру с двумя Георгиями за храбрость.

А унтер действительно следил во все глаза за каждым его шагом и вдруг сказал совершенно для него неожиданно, выдвигаясь вперед:

– Не признали меня, Митрий Митрич?

Хлапонин остановился.

Пластун держал руку "под козырек", как было принято при разговоре "нижнего чина" с офицером только здесь, в Севастополе, прежде он должен был бы снять свою шапку и держать ее в опущенной по шву левой руке; глаза его не то чтобы улыбались, но в них не было и той напряженности, подчиненности, какая обычно вколачивалась долговременной муштрой; это были простодушно деревенские глаза казачка Терешки, и Хлапонин вскрикнул, пораженный неожиданностью:

– Терешка, ты?

Он не положил ему рук на плечи, как это дважды сделал адмирал Нахимов, и не расцеловался с ним чинно три раза накрест, он остановился, чрезвычайно изумленный только, не то чтобы обрадованный нечаянной встречей, - это отметил цепко впившийся в него глазами Терентий и промолчал на его вопрос, выжидая.

А Хлапонин быстро вызвал из памяти первый допрос свой в кабинете жандармского подполковника Рауха, когда неожиданно для себя так обессилел он, оскорбленный до глубины души бессмысленным подозрением, что закричал истерзанно: "Лиза!.. Лиза!"

Точно стенка, прозрачная правда, однако не непроницаемая, возникла вдруг между ним и Терентием, и он только сказал, не улыбнувшись:

– Опусти руку!

Потом он пошел дальше, хотя и медленнее, чем шел до этого, а Терентий старался держаться за ним сзади на полшага, по-прежнему выжидая.

– Почему ты вдруг стал пластун?
– спросил, пройдя десятка два шагов, Хлапонин.

– На Кубань после того попал, - не решаясь уже называть Хлапонина по имени-отчеству, однако не желая еще добавлять и "ваше благородие", ответил Терентий.

– Там ты и стал Чумаченкой?

– Надо же было как-нибудь... Чумаков я назвался поперва, а Чумаченко - это уж опосля того, там ведь хохлы все, на Кубани.

– Наделал ты дела, Терентий!
– укоризненно, полуобернувшись к нему, сказал Хлапонин, когда подходил уже к горже.

– Это там то есть, или вы о теперешнем говорите?

Терентий не то чтобы сознательно запутывал смысл сказанного Хлапониным, он действительно не совсем и не сразу здесь, на Малаховом кургане, где получил он свои кресты и басоны, перенесся вдруг в прошлое, и Хлапонин повторил сказанное другими словами:

– Зачем убил Василия Матвеича?

Это был тот самый вопрос, которого ожидал и которого боялся Терентий. Он остановился, снял свою папаху и сказал торжественно:

– Митрий Митрич! Мне суд что?.. Кнутом засечь меня, конечно, могут, або палками до смерти, так я ведь себе скорую смерть и здесь могу получить, как вы сейчас сами изволили видеть, - Прасковья Ивановна наша заработала!.. И сколько арестантов тут сидело, - полголовы брито, - то где они теперь? Не в остроге сидят, а тоже на бастионах свое отбывают, и какие из них есть давно на кладбище... а какие кресты уж носят, как и я тоже, и, стало быть, считаются не арестанты больше... Митрий Митрич! Я сознаю против вас я грех сделал, как вам он считается дядя родной, и, конечно, против семейства свово, как им, бедным, что жене, что ребятам, теперь, должно, каторга, а не жизнь, - это я все сознаю, Митрий Митрич, ну, тогда мне на него зло большое было, - на все я решился. Кабы ж я знал тогда, что вы об нем сожалевать будете, Митрий Митрич!

– Надень шапку!
– сказал Хлапонин командным тоном.

– Слушаю-с!
– и Терентий надвинул папаху сначала на лоб, потом поправил ее, сдвинув набок.

– Мне из-за тебя пришлось много перенести, также и жене моей, медленно сказал Хлапонин, смотря на него, однако не зло, только серьезно.

– А как же это могло, Митрий Митрич?
– изумился Терентий, впрочем, уже догадываясь о том, что не приходило ему на ум раньше.

– Я и сейчас, должно быть, остаюсь под следствием, - вот "как это могло"... Да, кажется, и не я один, а и жена тоже.

– Митрий Митрич? Как же можно такое? Я объявлюсь в таком разе, и пусть что хотят со мной, а с вас чтобы снято было! Сейчас могу пойтить объявиться жандармам, Митрий Митрич!

И Терентий снял папаху и ждал.

– Надень шапку!
– по-прежнему сказал Хлапонин.
– С этим спешить незачем, может быть нас обоих в эту же ночь убьют.

– Так точно, все может быть, Митрий Митрич, - радостно согласился с этим Терентий, надевая папаху.
– А супругу вашу я, когда в госпитале лежал на Северной, в окошко видал... Хотел было дойтить до них от большой радости, да вот нога помешала, - он показал на бедро.

– Что, ранен был?

– Штыком француз проткнул в секрете... Это когда я ихнего офицера заарканил, - может, слыхали про это... Адмирал Нахимов покойный, Павел Степаныч, дай бог царство небесное (Терентий перекрестился), сам мне вот этот крест тогда навешивали, - показал он пальцем, - а этот раньше - за английского офицера...

И столько совсем ребячьего желания не то чтобы похвастаться, а доставить удовольствие, чуть-чуть хотя бы порадовать, было в этих словах и жестах Терентия, что Хлапонин невольно улыбнулся слегка: только казачок Терешка, бывало, говорил с таким жаром, соблазняя его идти на охоту за утками на Донец.