Севастопольский камень

Задумались бойцы, запомнили наставление. И потом между ними таких разговоров, что вот, мол, чувствую, завтра убьют меня, никогда больше не было.

Майор, командир батальона, сказал Прохору Матвеевичу:

– Замечательные истории рассказываете вы! Некоторые бойцы даже записывают. Об одном сожалею – о ваших годах, а то ни за что не выпустил бы из батальона! Спасибо за службу!

– Служу Советскому Союзу! – ответил Прохор Матвеевич и отошел удовлетворенный: не зря, не зря он ест матросский фронтовой хлеб!

Между тем артиллерия все яростнее молотила по вражеским укреплениям, все злее бомбили наши пикировщики и штурмовики. Воздух над позициями стонал, шипел, содрогался. Севастополь днем затянут был дымом, ночью же пламенел багрово и мутно. Дни штурма близились.

Ничего не сказав командиру батальона, Прохор Матвеевич тайно запасся трофейным автоматом, гранатами, парабеллумом. Он решил идти на штурм вместе со всеми и даже впереди. И когда он это решил – севастопольский камень, показалось ему, слегка шевельнулся во внутреннем кармане кителя против сердца.

Опускались южные густые сумерки, явственнее обозначались летучие зарницы залпов, Севастополь все гуще окрашивался в ночной багрово-мутный цвет. Прохор Матвеевич долго стоял в задумчивости, не слыша вокруг ни свиста, ни грохота, ни воя, которые стали за эти дни такими привычными, что даже и не замечались; глядя на пылающий Севастополь, старый боцман думал об удивительной и неповторимой судьбе этого города; вспомнил он и Нахимова, и Корнилова, и Кошку, и Дашу, и многих других, проливших здесь свою кровь. Вспомнился ему и неизвестный моряк, скелет которого с истлевшими обрывками тельняшки нашли позавчера за камнем, в кустах, на склоне горы.

Взволнованный этими мыслями, он долго не мог уснуть в землянке и все ворочался, хотя было уже за полночь и бойцы давно храпели, свистели вокруг на разные голоса. Наконец сон сломил Прохора Матвеевича.

…Майор перед штурмом попробовал задержать старика в своей землянке под тем предлогом, что нужно-де покараулить разные вещи, но Прохор Матвеевич и слушать не захотел.

– Для этого есть легкораненые, – ответил он. – А мне дозвольте с батальоном, если вы ко мне хоть сколько-нибудь имеете уважения. В бою, товарищ майор, тоже иногда полезно бывает поговорить с человеком.

Что можно возразить на такие слова? Да они к тому же понравились майору: он сам был человек боевой и умел ценить воинскую доблесть в других.

– Дело ваше, товарищ мичман, – сказал майор. – Мой совет вы слышали, а дальше поступайте, как вам подсказывает морская флотская совесть.

И пошел Прохор Матвеевич на штурм вместе со всеми и даже впереди. Севастопольский камень лежал у него во внутреннем кармане, против сердца, как щит или броня.

– Я за себя не тревожусь, – говорил старик в бою морякам. – Покуда я к фашисту стою лицом – сердце мое защищено от пули. Вот если спиной обернусь – тогда, конечно, дело совсем другое. Солдат, как только спину противнику показал, считай – мертвый!..

Надо сказать, что подобные разговоры происходили не в блиндажах и даже не в окопах, а под таким огнем, что и бывалые бойцы покряхтывали. Перебежка… залегли, и Прохор Матвеевич выберет все-таки минутку, чтобы молвить что-нибудь поучительное. А слушать было кому: около Прохора Матвеевича всегда оказывалось три, четыре, а то и пять бойцов. Старик не знал, конечно, что майор специально приставил к нему бойцов для охраны: не ровен час не ударил бы старика штыком какой-нибудь фриц в рукопашной.

Я не берусь описывать огневых, героических дней штурма: не видел. Да если бы даже и видел – все равно описать не сумел бы, здесь нужна поэма или целый роман. Перейдем лучше прямо к судьбе Прохора Матвеевича.

На третий день штурма, поднявшись в очередную перебежку, он вдруг увидел перед собой мгновенный желто-красный блеск разрыва и лицом вниз рухнул в темноту, в безмолвие – в ничто.

Над ним склонились два бойца. Один из них приник ухом к сердцу Прохора Матвеевича и выпрямился бледный.

– Эх, Вася! – сказал он. – Погубили фрицы нашего старика! Дадим им, Вася, жизни за это!

– Камень возьми! – сурово отозвался второй. Они взяли камень и, пригнувшись, побежали вперед, в огонь и грохот. Задерживаться было нельзя.

Бой двигался к Севастополю, бой гремел уже на окраинах, на Малаховом кургане, у Северной бухты, на центральных улицах, а Прохор Матвеевич ничего не видел, ничего не слышал. Он лежал неподвижный, синевато-белый, без кровинки в лице. И не слышал, бедняга, последнего залпа, после которого стала над землей и над морем торжественная тишина победы.

Но тишину эту услышал он, очнувшись поздней ночью. Все он сразу понял. Охваченный порывом, хотел встать и не смог, хотел ползти и тоже не смог. И тогда старик заплакал – от радости, что Севастополь, наконец, свободен, и от обиды, что не его, не Прохора Матвеевича рукой положен будет на свое место севастопольский знаменитый камень. Пить ему очень хотелось, а вода вся вытекла из фляги. Он лежал на спине, смотрел в небо и плакал, звезды сквозь слезы были мохнатыми.

Он впал в забытье – в безмолвие и темноту.

Пробудил его утром чей-то радостный голос:

– Братцы, да он живой, старик!

Прохор Матвеевич открыл глаза и пробормотал:

– Воды…

В «пикапе», куда его уложили, веселый санитар пояснил:

– Приказал товарищ майор доставить ваше тело.

– Какое тело? – поморщился Прохор Матвеевич. – Зачем же доставлять мое тело, когда я сам со своей собственной душой могу явиться… Камень положили на место?..

– Нет, – ответил санитар. – Для этого и везем ваше тело… то есть для этого вас и везем, – поправился он. – Товарищ майор приказал, чтобы обязательно в вашем присутствии и под знаменем. И чтобы над вами троекратный салют.

– Да ты что взялся меня хоронить! – обозлился Прохор Матвеевич. – Разве над живым человеком троекратный салют бывает, дурацкая твоя голова! Я вот скажу майору!..

Ничего он майору не сказал. До того ли было старику, когда у памятника «Погибшим кораблям» он увидел батальон, выстроившийся «смирно», увидел знамя и синеву бухты. Прохор Матвеевич поднялся в машине, замахал рукой. По рядам, хотя и стояли они «смирно», словно радостный ветер прошел: жив старик! Майор бросился бегом навстречу, со слезами на глазах крепко обнял Прохора Матвеевича и трижды по-русски поцеловал. Потом старика, бережно поддерживая, подвели к полуразбитому парапету набережной, и в благоговейной тишине, нарушаемой только плеском гвардейского боевого знамени, он положил севастопольский камень на место.