Север и Юг. Крэнфорд

Дружба, порожденная хлебом с маслом, укрепилась за картами. Леди Гленмайр отлично играла в преферанс и была величайшим знатоком как омбра, так и кадрили. [110] Даже мисс Пул забывала говорить «миледи» и «ваша милость» и с такой невозмутимостью заявляла «ваша сдача, сударыня» и «у вас марьяж, если не ошибаюсь?», словно мы никогда не дебатировали на великом крэнфордском парламенте вопроса о том, как надлежит обращаться к жене барона.

И, словно доказывая, с какой полнотой мы забыли, что находимся в присутствии той, кто могла бы выйти к чаю не в чепце, а с баронской короной на голове, миссис Форрестер поведала леди Гленмайр любопытную историйку, хорошо знакомую кружку ее ближайших друзей, но неизвестную даже миссис Джеймисон. Историйка эта касалась ее воротничка из чудных старинных кружев, единственной памяти о лучших днях, который вызвал восхищение леди Гленмайр.

110

Омбр и кадриль — популярные в XVIII веке карточные игры.

— Да, — начала миссис Форрестер, — теперь такого кружева нельзя найти ни за какие деньги. Мне рассказывали, что его плели какие-то монахини за границей. И говорят, даже там его больше не делают. Но, может быть, теперь, когда они провели билль об эмансипации католиков, они снова начали его плести. Ну, а пока я очень дорожу моим кружевом. Я боюсь доверить его стирку даже моей горничной (она имела в виду ту приютскую девочку, о которой я уже упоминала, — однако наименование «моя горничная» очень ее возвышало). И всегда стираю его сама. — И однажды оно чуть-чуть не погибло. Конечно, вашей милости известно, что такие кружева нельзя ни крахмалить, ни гладить. Некоторые стирают их в сахарной воде, а другие — в кофе, чтобы они обрели нужную желтизну, но сама я пользуюсь очень хорошим рецептом и стираю их в молоке — оно их и подкрахмаливает, и придает им очень хороший сливочный цвет. Так вот, сударыня, я аккуратненько их сложила (а прелесть тонких кружев в том, что они занимают совсем мало места, если их намочить) и опустила в молоко, но тут, к несчастью, мне пришлось выйти из комнаты. Вернувшись, я увидела на столе мою кисоньку: она воровато оглядывалась и как-то странно кашляла, точно подавилась. И представьте себе, сначала я ее пожалела! Я сказала: «Бедная кисонька, бедная кисонька!» — и вдруг увидела, что чашка с молоком пуста — вылизана досуха! «Ах ты, скверная кошка!» — вскричала я и, право же, так рассердилась, что шлепнула ее, но это не принесло никакой пользы, а только протолкнуло кружево дальше — ну, как хлопают ребенка по спине, когда он подавится. Я чуть не расплакалась от досады, но решила, что попробую что-нибудь придумать, а не сдамся без борьбы. Я надеялась, что от кружева ей может стать нехорошо, но, наверное, сам Иов не выдержал бы, если бы увидел, как всего четверть часа спустя эта кошка преспокойно вошла в комнату и замурлыкала, будто просила, чтобы ее погладили. «Нет, кисонька! — сказала я. — Если у тебя есть хоть какая-то совесть, то уж этого ты ждать не можешь!» И тут на меня снизошло озарение. Я позвонила горничной и послала ее к мистеру Хоггинсу попросить у него от моего имени сапог. Мне казалось, что в такой просьбе нет ничего особенного, но Дженни потом говорила, что молодые люди в приемной хохотали чуть ли не до упаду оттого, что мне понадобился сапог. Когда он был принесен, мы с Дженни засунули в него кисоньку, загнув ее передние лапки вниз, так что она не могла их высвободить и начать царапаться, а потом дали ей ложечку смородинного желе, в которое (прошу прощения у вашей милости) я подмешала рвотного камня. Никогда не забуду, в какой тревоге я провела следующие полчаса. Я отнесла кисоньку к себе в спальню и расстелила на полу чистое полотенце. Я чуть было не расцеловала ее, когда она вернула кружево почти совсем таким, каким оно было раньше. У Дженни уже кипела вода, и мы долго его отмачивали и снова отмачивали, а потом разложили на ветках лавандового куста на солнцепеке, и только после этого я смогла до него дотронуться и положила его снова в молоко. Зато, теперь вашей милости и в голову бы не пришло, что оно побывало внутри у кисоньки.

В течение вечера мы узнали, что леди Гленмайр намерена гостить у миссис Джеймисон еще долго, так как от своей квартиры в Эдинбурге она отказалась и у нее не было причин торопиться в этот город. Мы скорее этому обрадовались, так как она произвела на нас самое приятное впечатление, а к тому же было весьма утешительно убедиться по некоторым косвенным намекам, что она не только обладает многими аристократическими качествами, но и совершенно чужда «вульгарного богатства».

— Но ведь вам, должно быть, очень неудобно возвращаться домой пешком? — осведомилась миссис Джеймисон, когда было доложено о приходе наших горничных.

Миссис Джеймисон неизменно задавала этот вопрос: ведь у нее в сарае стояла собственная карета и она всегда брала портшез, даже когда идти было совсем недалеко. Ответы были не менее привычными.

— О нет! Ведь вечер такой приятный и безветренный!

— Прогулка удивительно освежает после оживленного вечера!

— Звезды так хороши!

(Последняя фраза принадлежала мисс Мэтти.)

— Вы любите астрономию? — спросила леди Гленмайр.

— Не очень, — ответила мисс Мэтти, от смущения перепутав астрономию с астрологией. Впрочем, в любом случае она сказала чистую правду, так как читала астрологические предсказания Фрэнсиса Мура, и они ее напугали, а относительно астрономии она однажды в доверительной беседе призналась мне, что не верит, будто Земля находится в беспрерывном движении, и ни за что не поверила бы, даже если бы могла, — стоит ей подумать об этом, как ее одолевают головокружение и дурнота.

Постукивая деревянными калошками, мы в этот вечер ступали по плитам тротуара с особым изяществом, так как наши чувства обрели необыкновенную утонченность и аристократичность после чая с «ее милостью».

ГЛАВА IX СИНЬОР БРУНОНИ

Вскоре после событий, которые я описала в прошлый раз, мне пришлось вернуться домой, так как захворал мой отец. Я очень тревожилась за него и некоторое время вовсе не думала ни о том, как поживают мои милые крэнфордские друзья, ни о том, как леди Гленмайр переносит скуку столь долгого своего визита к миссис Джеймисон, у которой она продолжала гостить. Когда отец немного окреп, я уехала с ним к морю, и всякая моя связь с Крэнфордом прервалась: почти год я не получала никаких известий о моем милом городке.

В конце ноября, когда отец совсем поправился и мы возвратились домой, я получила письмо от мисс Мэтти — весьма таинственное письмо. Она начинала фразу за фразой, не доводя их до конца, сливая их друг с другом и перепутывая столь же беспорядочно, как перепутываются слова на промокательной бумаге. Мне удалось разобрать только следующее: если моему батюшке лучше (на что она от души надеется) и если он вонмет предостережению и будет носить шубу с Михайлова дня до благовещенья, то не могу ли я сообщить ей: в моде ли тюрбаны? Ожидается такое развлечение, какого в городе никто не видел с тех самых пор, когда приезжали уомвелловские львы [111] и один из них откусил ручку маленького ребенка, а она, пожалуй, уже слишком стара, чтобы думать о платьях, но без нового чепца обойтись никак нельзя, и, узнав, что сейчас носят тюрбаны и, наверное, прибудут лучшие семьи графства, она хотела бы выглядеть прилично, если я привезу ей головной убор от своей модистки. Ах да! Какая рассеянность — она совсем забыла, она пишет в надежде, что я навещу ее в следующий вторник, потому что тогда она надеется доставить мне большое удовольствие, но писать об этом больше не будет и полагается на мой выбор, только цвет морской волны — ее любимый. На этом письмо кончалось, однако в постскриптуме мисс Мэтти добавила, что, пожалуй, ей следует сообщить мне замечательную крэнфордскую новость: на следующей неделе в среду и в пятницу синьор Врунони намерен показать свое неподражаемое магическое искусство в зале крэнфордской ассамблеи.

111

«…уомвелловские львы» — Уомвелл был владельцем одного из первых в Англии странствующих зверинцев.

Я обрадовалась приглашению моей дорогой мисс Мэтти, независимо от фокусника, и твердо решила воспрепятствовать тому, чтобы она обезобразила свое маленькое скромное личико огромным сарацинским тюрбаном, а потому купила ей очень милый изящный чепец того фасона, который носят пожилые дамы, однако у нее он вызвал лишь горькое разочарование, когда она проводила меня в спальню, якобы для того, чтобы помешать уголь в камине, но в действительности, я полагаю, затем, чтобы посмотреть, не покоится ли в шляпной картонке, которую я привезла, большой тюрбан цвета морской волны. Тщетно я крутила чепец на пальце, показывая, как он выглядит сбоку и сзади, — ее заветной мечтой был тюрбан, и теперь она сумела только сказать, видом и голосом выражая покорность судьбе:

— Я знаю, вы сделали все, что могли, милочка. Он совершенно такой, какие носят в Крэнфорде все дамы уже целый год. Признаюсь, мне хотелось чего-нибудь поновее — чего-нибудь вроде тюрбанов, которые, как говорит мисс Бетти Баркер, носит королева Аделаида. Но он очень красивый, милочка, и лиловый цвет гораздо практичнее цвета морской волны. Да и к тому же не о нарядах должен думать человек. Если вам что-нибудь понадобится, милочка, вы мне скажете? Вот колокольчик. Наверное, тюрбаны еще не появились в Драмбле?

С этими словами милая старушка грустно вздохнула и вышла из комнаты, оставив меня переодеваться к вечеру, — она ожидала мисс Пул и миссис Форрестер и выразила надежду, что я не очень устала и смогу присоединиться к ним. Разумеется, я не устала и поспешила распаковать саквояж и привести в порядок свое платье, но, как я ни торопилась, гостьи прибыли прежде, чем я была готова, и я услышала голоса в гостиной. Когда я открывала дверь, до меня донеслись слова:

— Было глупо ждать, что в лавках Драмбла может найтись что-то аристократичное. Бедная девочка, она сделала все, что могла, в этом я не сомневаюсь!

Однако даже если бы она бранила не только Драмбл, но и меня, я все-таки была бы рада: лишь бы она не изуродовала себя тюрбаном.

Из трио крэнфордских дам, сидевших сейчас в гостиной, наибольшее число приключений всегда выпадало на долю мисс Пул. У нее была привычка все утро ходить по лавкам, где она ничего не покупала (разве что клубочек ниток или кусок тесьмы), а только рассматривала новые товары и собирала городские новости. Кроме того, она имела обыкновение ничтоже сумняшеся заглядывать в самые разные места, чтобы удовлетворить свое любопытство, что, если бы не ее аристократичный и чопорный вид, могло бы быть сочтено наглостью. И теперь по тому, как она выразительно откашливалась, выжидая, чтобы все второстепенные темы (вроде чепцов и тюрбанов) были убраны с дороги, мы поняли, что она готовится в первую же паузу сообщить нам нечто особое — а какой человек, наделенный хотя бы малой толикой стеснительности, сумеет долго поддерживать непринужденную беседу, если один из собеседников презрительно молчит, пропуская мимо ушей все, что говорит общество, словно это жалкие, банальные пустяки в сравнении с новостью, которую он мог бы поведать, если бы его попросили об этом надлежащим образом? Мисс Пул начала:

— Сегодня, когда я вышла из лавки Гордона, я случайно заглянула к «Георгу» (троюродная сестра моей Бетти служит там горничной, и я подумала, что Бетти будет приятно узнать, как ей живется), но никого не увидела и поднялась по лестнице в зал ассамблеи. (Мы с вами не забыли этого зала, мисс Мэтти, ведь верно? И menuets de la cour! [112] В рассеянности я вошла, совсем не думая, куда и зачем я иду, как вдруг заметила, что приготовления к завтрашнему вечеру там в самом разгаре — зал перегородили поперек большими рамами, и подмастерья Кросби как раз набивали на них красную фланель. Кругом было темно и жутко, и я, совсем растерявшись, все в том же рассеянии пошла за ширмы, как вдруг какой-то джентльмен (настоящий джентльмен, уверяю вас) преградил мне дорогу и спросил, по какому делу он мог бы мне служить. Он говорил на таком ломаном языке, что я невольно вспомнила «Тадеуша Варшавского», «Венгерских братьев» [113] и «Санто Себастьяни». И пока я мысленно рисовала себе его прошлую жизнь он с поклонами вывел меня из зала. Но погодите! Вы еще и половины не слышали! Я уже спускалась по лестнице, как вдруг встретила — кого бы вы думали? — троюродную сестру моей Бетти! Разумеется, я остановилась поговорить с ней, чтобы сделать приятное Бетти, и она сказала мне, что я видела не более и не менее, как самого фокусника! Джентльмен, который объяснялся на ломаном языке, был не кто иной, как синьор Брунони! И в эту минуту он прошел мимо нас по лестнице с таким изящным поклоном! В ответ я сделала реверанс — у всех иностранцев такие учтивые манеры, что поневоле заражаешься. Однако, когда он спустился вниз, я спохватилась, что обронила в зале перчатку (на самом деле она преспокойно лежала у меня в муфте, но я обнаружила это только позже). А потому я вернулась, и в ту минуту, когда я подходила к проходу сбоку от ширмы, кого же я увидела? Того самого джентльмена, который остановил меня раньше, а потом обогнал на лестнице! Только теперь он появился из внутренней части зала, где нет никаких дверей, — вы-то помните, мисс Мэтти! — и снова спросил на своем приятном ломаном языке, по какому делу я сюда явилась. То есть он выразился вовсе не так прямо, но, по-видимому, он твердо решил не пускать меня за ширму, а потому я объяснила, что потеряла перчатку, которая, как ни странно, в ту же самую минуту и отыскалась.

112

Придворный менуэт (франц.).

113

«Тадеуш Варшавский» — роман английской писательницы Джейн Портер (1776–1850).

«Венгерские братья» — роман Анны Марии Портер (1780–1832), сестры Джейн Портер.