Северная война
Шрифт:
— Ну и откуда ты здесь появилась? — минут через двадцать спросил Егор, нежно целуя жену в голое плечо.
— Соскучилась сильно, вот и появилась! — довольно прищурившись, скупо пояснила Санька. — Мне Петр Алексеевич передал твой строгий наказ — следовать с детьми в Александровку и там дожидаться. Я женщина богобоязненная и послушная, проследовала, ждать стала. Целые сутки прождала-проскучала, надоело. Вот и выехала навстречу… Ты рад, надеюсь? Давай сюда свою больную ногу, я осмотрю… Ну и ничего страшного нет, уже все рубцуется! Через две-три недели скакать у меня будешь — как козлик молоденький…
— Буду, конечно! — покладисто согласился Егор и предложил: — Сань, а давай уже вылезем из кареты, а? А то неудобно как-то…
— Чего тут неудобного? —
Осенняя Александровка встретила их во всей своей неброской красе: было тепло и солнечно, леса и рощи, окружающие деревню, уже переоделись в сезонные, желто-красно-бордовые одежки.
Санька тут же мобилизовала всех окрестных бабок-знахарок, устроив своеобразный конкурс-тендер (по выражению Егора). Победила — за явным преимуществом — совершенно древняя и седая бабка по имени Кузьминична, доброе лицо которой было покрыто многими тысячами морщинок, светло-бежевыми пигментными пятнами и мелкими темно-коричневыми веснушками. На горбатом, грушеобразном носу знахарки красовалась огромная бордовая бородавка, из которой торчали грубые, слегка рыжеватые волосинки.
«Классическая Баба-яга! — чуть испуганно предостерег внутренний голос. — Залечит она тебя, братец, берегись! И Алешке достанется от нее на орехи…»
Кузьминична взялась за дело истово и азартно, словно пытаясь разгадать какую-то сложную загадку, которую сама же себе и загадала.
— Подниму я вас, голубчики мои, на ноги! — уверенно и нагло заявила старушенция, осмотрев Егора и Алешку. — Ишь, удумали — хворями маяться! У них жены молоденькие да горячие, а они — по креслам своим сиживают — целые дни напролет. Ничего, ничего, задам я вам, молодчики мои, жару…
Ну и задала. Колола Егорову ногу странными костяными иголками, безжалостно, не обращая никакого внимания на болезненные стоны пациента, мяла-массировала своими длинными коричневыми пальцами поврежденную голень, натирала ее разными мазями, от которых явственно попахивало болотной тиной и еще чем-то — неприятно-приторным.
— Чего, милок, нос-то свой воротишь на сторону? — усмехалась вредная бабка. — Прям как дите малое, а не мужик взрослый, матерый. Ничего плохого нет в мазях моих. Глина синяя, болотная, земелька кладбищенская — с древней могилы, да кал зайчихи беременной. Что здесь гадкого и мерзкого? Да, Александр Данилович, ты на месте-то не сиди долго — сиднем бестолковым. Ходи побольше. По росе утренней — только босиком, а днем шествуй в сапожках мягких — с голенищами широкими: по лесу, по полям да лугам. Медленно ходи, не торопясь и опираясь на палку. А вот и палочка тебе, пользуйся, любезный. Только когда будешь уезжать на Москву — отдать ее мне не забудь…
Егор с нескрываемым удивлением рассматривал предложенную ему трость: тонкий стержень, материал которого очень напоминал классический эбонит, на конце стержня красовалась нашлепка черного металла, удобная же ручка была вырезана из твердого сероватого дерева — визуально — из самшита. Но самой приметной деталью трости была, несомненно, прямоугольная золоченая пластина (врезанная в тело ручки), на которой было искусно выгравировано латинскими буквами: «Рудольф Дизель».
— Бабушка, милая, откуда у тебя эта палка? — вкрадчиво и ласково спросил Егор.
Кузьминична, криво и насмешливо улыбнувшись, ответила — с легкими нотками торжества в голосе:
— Вот, уже — «милая бабушка»! А то, понимаешь, Баба-яга… Нет, красавчик писаный, ничем тебе помочь не могу, извини! Эта вещица мне досталась от прабабки моей, а ей — от ее прабабки… Так что, сам понимаешь! — Старуха демонстративно и чуть насмешливо развела ладони рук в разные стороны…
«Наверняка врет карга старая! Или просто не говорит всего, — предположил внутренний голос. — Да, а все думали-гадали: куда это пропал знаменитый Рудольф Дизель? [31]
А его, похоже, в прошлое зашвырнуло…»31
Рудольф Дизель, всемирно известный изобретатель. 29 сентября 1913 года, в порту Зебрюгге он взошел на палубу парохода «Дрезден», чтобы отправится в Лондон. На следующее утро обнаружилось, что он таинственно исчез. Исчез навсегда.
— А на «каргу старую» я могу и разгневаться сильно! — неожиданно обидевшись, объявила бабуля. — Ладно, прощаю на первый раз, но дальше — смотри у меня, дружок…
Бровкин же отделался только легким испугом. Правда, без иглоукалывания и в этом случае не обошлось: три дня проходил Алешка с длинными костяными иголками, украшавшими всю правую сторону его лица. А кроме этого ему были прописаны только ежедневные банные процедуры.
— Каждый вечер — в баньку пожалуйте, маркизушка! — озорно улыбаясь и ехидно подмигивая, вещала старая знахарка. — Вместе с зазнобой своей, как и полагается. Беременная? Ничего страшного, только сильно топить не следует. Ерунда, что вы еще не венчаны, по глазам видно — самим Богом вы соединены навечно… Венечки я дам вам особые, научу, как их правильно распаривать, как заваривать настои из травок разных, лечебных да целебных. Еще научу кое-чему, важному… Ну-ка, нагнись ко мне, красавица-лапушка! — строго велела бабка Луизе — на неожиданно хорошем и чистом немецком языке. — Шепну я тебе пару словечек тайных…
Эти «пару словечек» растянулись на добрые восемь— десять минут: бабка что-то шептала безостановочно, Луиза же удивленно охала и ахала, округляя глаза, и отчаянно краснела — словно девица непорочная, получившая строгое монастырское воспитание.
Иголки ли помогли или процедуры банно-эротические, но уже через полторы недели Алешка полностью оклемался: восстановилась речь, координация движений, былая упругость мышц.
— Правое ухо опять все слышит! — восторгался Алешка. — Ай да бабушка, ай да волшебница! А то, что глаза нет, так и не страшно! Для моряка это даже почетно. Многие знаменитые адмиралы да капитаны пиратские — тоже были одноглазы…
Луиза, выкроив свободное утро и заручившись рекомендательным письмом от Егора, в котором упоминался и царь российский, поехала в крохотную александровскую церквушку и — без всякой помпы и показухи — приняла православную веру.
— Прошу отныне меня именовать Елизаветой Петровной! — вернувшись, торжественно объявила бывшая герцогиня курляндская. — А ты, дорогой мой Алекс называй меня отныне — Лизой. Нет больше — для всего этого мира — Луизы…
Егор много гулял по окрестностям Александровки: по лугам и косогорам, березовым рощам и по холмам, местами поросшим хвойным и осиновым мелколесьем. Вообще-то, еще лет шесть-семь назад на этих холмах шумели толстенные трехсотлетние дубы и высоченные корабельные сосны, но срочно потребовалась качественная деловая древесина — для нужд воронежского флота. Вековые леса и вырубили — безжалостно… Если зрить в самый корень, то именно из-за этих порубочных дел Егору и отошла деревушка Александровка. Прежний ее хозяин — старый чудак — грудью встал на защиту деревьев, мол: «Нельзя вырубать такие древние леса! Это же настоящее варварство!» Царь не стал долго слушать всю эту слезливую чушь и быстренько отправил защитника дикой природы — вместе со всеми его домочадцами — в сибирскую лютую каторгу, а деревеньку отписал Егору.
«Ты, братец, не переживай по-пустому! — советовал мудрый внутренний голос. — Времена нынче темные, злые, никак не способствующие проявлению милосердия…»
По полям, лесам да мшистым болотам Егор путешествовал в сопровождении верного маркиза Алешки и денщика Ваньки Ухова: грибы собирали, клюкву, в местных прудах и речках ловили разную рыбку. А с Санькой и детьми Егор прогуливался по своему фруктовому саду, к которому всегда относился трепетно и нежно. Знатный был сад: яблони, груши, сливы, вишни, черешни, орешник, даже алыча вызревала…