Северные амуры
Шрифт:
Он ждал-ждал и дождался…
Третьего мая 1820 года вышел указ сената, утвержденный царем Александром, и фельдъегери, колотя ямщиков по затылку, не щадя почтовых лошадей, привезли указ в Оренбург.
В конце июня Буранбая вызвали вестовым в центр Шестого кантона, аул Сибай. Из соседних деревень приехали старшины юртов, есаулы. Встречали Буранбая начальник кантона Абдрахман Биктимеров, сын Аккула Биктимерова, и дворянский заседатель из Верхнеуральска Андреев.
— Если все в сборе, то начнем, — сказал Биктимеров.
— Да, начнем, — строго произнес Андреев и, запрокинув голову, глядя куда-то под потолок,
— Это с какой стати? — Буранбай сразу завел гневный запев: — Не вы мне их выдали, не вам и отбирать.
— Не заставляйте прибегать к силе, — не повышая голоса, предупредил заседатель.
Буранбай посмотрел по сторонам — всюду конвойные казаки, значит, и силой возьмут… И он пожал плечами:
— Медаль сами снимайте, а грамота у меня дома, в ауле.
— Поймите, я выполняю приказ генерал-губернатора, — словно оправдываясь, сказал Андреев, — не мне же это надо.
Ибрагим Айсуаков, Аккул Биктимеров и Юлбарыс Бикбулатов отдали по очереди свои старшинские медали, видя, что добром все это не кончится.
И действительно, дворянский заседатель зачитал слегка дрожащим от волнения голосом указ сената, а затем добавил уже от себя по-деловому:
— Ссылка в отдаленные места Сибири… Восьмидесятилетний Биктимеров Аккул по возрасту и ввиду болезни от наказания освобождается — такова воля всемилостивого императора Александра.
— Что за несправедливость! — закричал Буранбай в диком ожесточении. — Невинных людей в Сибирь, а Биктимеров и Соколов вышли сухими из воды!
— Указ сената утвержден императором, следовательно, возражать бесполезно, — сказал заседатель буднично, словно речь шла о покупке пуда овса для его лошадей. — Урядник, отведите арестантов в «темную».
«Вот ты и арестант, есаул!» — сказал себе Буранбай и запел во весь голос:
В тысяча да восемьсот Двадцатом году Не ждал не гадал, А попал в беду!На улице собралась толпа, все жители и приезжие уже знали о суровом приговоре и смотрели на опального сэсэна с жалостью, но молчали, опасаясь нагаек конвойных казаков.
Вдруг Юлбарыс Бикбулатов, с силой оттолкнув казака, спрыгнул с высокого крыльца и забежал за угол, нырнул сквозь стоявших у коновязей лошадей и скрылся в закоулках.
Толпа ахнула, а затем взорвалась криками:
— Эй, сбежал!
— Хай-хай, какой шустрый!
Урядник заколотил нагайкой по голенищу сапога:
— Немедленно поймать!
Конные казаки понеслись в проулок, но беглеца и след простыл.
На крыльце показался заседатель Андреев, безучастно окинул взглядом площадь, плотную толпу и сказал Буранбаю:
— Это ты помог ему скрыться.
— Да он же шел позади меня! — воскликнул Буранбай. — Если б я догадался, сам бы убежал! — И плутовски подмигнул стоявшему рядом Ибрагиму Айсуакову.
А у того был обреченный вид, руки висели, как ветви засохшего дерева, в глазах — беспросветная тоска: где уж тут бежать, лишь бы выжить…
— Россия,
конечно, просторная, но куда 6 ни убежал, все равно поймают, — невозмутимо произнес заседатель.— А Юлбарыс оставил вас все-таки с носом, ваше благородие, — засмеялся Буранбай. — Хай-хай, молодец! — И вызывающе запел:
Круты берега Хакмара, Ни кустика, чтоб зацепиться. Буранбаю, Ибрагиму От судей не откупиться.— Ну и язык у тебя, бывший старшина, — хмыкнул заседатель.
— Надо же повеселиться напоследок!
— Да мне-то что, — зевнул заседатель.
В конце июля Буранбая и Ибрагима под охраной четырех оренбургских казаков пешими, по этапу привели в Верхнеуральск, поместили почему-то не в «темную», а на частной квартире мещанина Глазунова, правда, под неусыпным надзором.
Внезапно у Буранбая сильно разболелась нога, он лежал, охал, стонал, говорил, что шага ступить не может. Положили его на телегу, отвезли к лекарю, тот, дыша перегаром и табаком, мял, жал, щупал ногу поминутно вскрикивающего арестанта:
— Жилы вспухли, не привык пешком-то шагать… Надо бы в бане пропарить.
Сводили арестанта в баню. Казаки зароптали, мол: пускай стражники охрану несут, это дело им привычнее. Комендант отрядил двух стражников. Сначала те дежурили исправно, поигрывая в картишки, затем разленились и с вечера заваливались в сенях дрыхнуть.
Буранбай и Ибрагим выломали двойные рамы окна и убежали. Они укрылись в заливной у реме Хакмара.
— Летом каждое дерево дом, а что зимой станем делать? — спросил Ибрагим, признавая в Буранбае старшого.
— В казахские степи подадимся.
— Нет, так далеко не пойду, перезимую в Девятом кантоне на заимках у родни.
Буранбай его не удерживал — обнялись неуклюже, но крепко, так, что ребра затрещали, и разошлись в разные стороны.
Буранбай ушел в степь, два года прожил в Шомском и Чиклинском родах, кочевал с ними, играл на курае и домбре на праздниках и свадьбах. Кормили обильно мясом и молоком, но без хлеба. Пришлось ему привыкать обходиться без печеного хлеба. А хуже всего было то, что сердце грызла тоска, доводившая его буквально до умопомрачения. «Башкир должен либо жить в родном ауле, либо воевать на коне, с луком и стрелами, с булатной саблей», — повторял Буранбай себе.
Как-то позвали его на пиршество к султану Чиклинского рода Абдельфаизу Юлбарисову увеселять знатных гостей песнями и мелодиями курая. Султан был в восторге от искусства башкирского сэсэна, обнимал его и миловал, уговаривал остаться навсегда в его роду, сулил отдать в жены сразу двух четырнадцатилетних девочек.
— А как ты к нам в степи попал, башкирский певец?
Буранбай не таился и рассказал султану откровенно о своих злоключениях.
— Ты, сэсэн, напиши прошение Эссену, объясни подробно, как тебя из невинного превратили в виноватого. У меня переводчик из беглых русских солдат, очень грамотный, все тебе напишет в наилучшем виде. Сошлись и на князя Волконского, и на начальника канцелярии Ермолаева.