Северные амуры

— Молод Кахым-турэ, а мудрый, — плавно повел ладонью в сторону Кахыма Янтурэ.

— Нет, агай, нет, — чистосердечно не согласился тот. — Это ты научил меня сейчас не горячиться, не торопиться! А я бы действительно с пылу с жару разломал бы ствол для лука на мелкие палки.

Джигиты с облегчением вздохнули — свалилась с плеч ноша… Верно рассудили Янтурэ-агай и молодой турэ. А Зулькарнай бросил на Кахыма благодарный взгляд, всхлипнул и убежал, чтобы выплакаться тайком и поверить, что беда миновала.

И весь следующий день, на учениях, он издали смотрел на Кахыма с благоговением, но подойти, заговорить не отважился.

Видимо, кто-то из джигитов сбегал в штаб полка, сообщил начальству о прибытии Кахыма.

И вскоре к костру подошли, выступили из тьмы майор Лачин, войсковой старшина Буранбай, полковой мулла Карагош.

— Вы — представитель Главной квартиры, а так неофициально… — с укоризной сказал майор.

— Ну извините, сразу вот попал в объятия земляка и забыл о служебном распорядке, — улыбнулся Кахым, указав на Янтурэ.

— Да мне-то что… — Лачин тоже заулыбался, крепко пожимая руку гостю полка.

— А ты где сейчас? В Муромском лагере? — спросил Буранбай. — Что там стряслось?

— Нет, я в Главной квартире, — быстро остановил его Кахым: совсем, дескать, не требуется заводить разговор о той смуте при джигитах. — Офицер связи у генерала Коновницына Петра Петровича.

Заслышав о приезде земляка Кахыма-турэ, со всех сторон лагеря торопились башкиры, сгрудились, жадно разглядывали его мундир, и эполеты, и саблю на портупее — каждому не терпелось пробиться сквозь толпу поближе, чтобы потолковать, порасспросить о родичах в Муромском лагере, о новостях с Урала.

— А главного начальника русской армии Кутуса видел? — спросил кто-то из джигитов, выговаривая на башкирский манер фамилию Кутузова.

— Видел. И даже разговаривал с фельдмаршалом.

— О-о-о! О-о-о! — пронесся в толпе восторженный гул.

— Высокая честь служить при самом Кутусе!

— Князь Михаил Илларионович хвалил ваш полк — храбро, умело бьете французов! — продолжал весело Кахым.

— О-о-о!..

— А Кутус не приезжал к нам, — заметил недоверчивый хмурый рыжебородый всадник, опираясь на копье.

На него напустились со всех сторон:

— Не может самый главный начальник побывать в каждом полку!..

— Старик!

— Ему докладывают офицеры, такие, как наш Кахым!

— А князь Кудашев — зять Кутуса, значит, шлет ему письма!

— Фельдмаршал просит меня передать вам благодарность! — сказал Кахым.

— О-о-о!..

Кураист Ишмулла попросил:

— Ты скажи нам, как по-русски говорил начальник Кутус?

— А разве тебе мало похвалы на башкирском языке? — удивился Буранбай.

— Конечно, мало, агай! Мне надо слышать, как это звучит по-русски.

Кахым обронил улыбку в бороду:

— Фельдмаршал сказал: «Благодарю любезных башкирских казаков — славно рубились с французами!»

— О-о-о!..

Даже те джигиты, которые плохо понимали по-русски, радостно хохотали, обнимались с соседями.

— Ура турэ Кутузову! — провозгласил майор Лачин, и джигиты в упоении загремели крепкими голосами:

— Ура-а-а!..

— Знаешь, Кахым-турэ, на душе посветлело, как услышал похвалу Кутуса, — сказал восторженно Ишмулла. — Сочинить бы песню о Кутусе!

— А ты сочини, — сказал Кахым. — Ты же не только кураист, но и певец, сам слагаешь песни, бывальщины! Пригласим тебя в Главную квартиру, и ты исполнишь свою песню перед Кутузовым и его генералами.

Ишмулла заулыбался сперва недоверчиво, а через мгновение — от всего сердца.

Майор пригласил Кахыма поужинать, отдохнуть.

— Мы живем в селе Молиди, это недалеко. А делами займемся завтра.

У невысокого бревенчатого дома стояли джигиты, держа в поводу дымящихся парком лошадей, возбужденно переговаривались, то и дело смеясь.

— В чем дело? — спросил Буранбай. — Кого ждете?

— Тебя ждем! Их благородие майора ждем!.. — бойко ответил низкорослый джигит с зажившим, но еще багровым шрамом на щеке. — Да как же, агай! Пошли в разведку и на дороге захватили двадцать «хрансузских» солдат и двух ихних офицеров. И не отстреливались — руки подняли! Вот мы и грохочем, жилки трясутся у горе-вояк, едва увидели семерых джигитов — и амана просят. Привели в лагерь, ведем мимо котла с салмой — так на колени пали, плачут — значит, наголодались. Ну, конечно, мы хлеба дали и салмой угостили.

— И офицеры не отстреливались? — спросил Кахым.

— Какое! Первыми в плен запросились, а у котла так плечами солдат отбрасывают прочь. И какие-то дикие: ни по-русски, ни по-башкирски не понимают, лишь балакают: «амур! амур!»

— Это они нас, башкирских казаков, называют «амурами», «северными амурами», — объяснил Кахым, а Лачину и Буранбаю добавил со вздохом облегчения: — Плохи дела у Наполеона, если офицеры начали сдаваться…

— А где пленные? — спросил Буранбай.

— В сарае.

— Приведите. Я по-французски немного понимаю — поднаторел в Петербурге, — сказал Кахым.

Французский майор, видимо, был до похода в Россию с брюшком, а сейчас отощал — мундир висел мешком. После салмы его клонило в сон, он ронял голову на грудь, затем встряхивался, бодрился. А лейтенант был и помоложе, и покрепче — щурился, высокомерно ронял слова… Оба офицера сначала наотрез отказались отвечать на вопросы, но Кахым им пригрозил: «Расстрел!», и они сникли, залепетали, что в Москве голод, среди солдат — французов, немцев, австрияков, итальянцев — начались раздоры, драки, мародерство. И своих генералов, случается, обворовывают!.. От дисциплины не осталось и следа.

— Утром отправить в Главную квартиру, — распорядился Кахым. — Фельдмаршала обрадуют такие вести. — Когда пленных увели, он взволнованно сказал: — План великого Кутузова полностью осуществился. Близок день нашего торжества! Вскоре страна будет освобождена от захватчиков.

Мулла Карагош вступил в разговор.

— Верные твои слова, турэ! И я в проповедях каждодневно внушаю джигитам: святое это дело — биться с врагами. Аллах благословил нас на ратный подвиг.

— Пошли в дом, поужинаем, — предложил Лачин.