Северные амуры

— Зовите сюда, — приказал фельдмаршал.

Изнемогший от бешеной скачки по ночным проселкам Волконский сперва запинался от волнения и усталости, затем начал говорить связно: да, разведчики видели, как из Москвы в ночь на девятнадцатое октября выходили и выходили полки, батареи, обозы на Калужскую дорогу. Шагали пехотинцы, трусили мелкой рысцой кавалеристы, скрипели колеса бесчисленных телег с награбленным в Москве добром.

— Генерал Дохтуров перепроверил первые донесения разведчиков? — строго осведомился фельдмаршал.

— Так точно, ваша светлость, был послан офицерский разведывательный пикет. Видели воочию — армия движется на Пахру, на Калугу.

— Слава Богу! — Кутузов осенил себя тяжелым крестом, рухнул на колени перед иконами в красном углу. — Господь, породивший меня на свет, ты услышал наши моления, ты сжалился над нашими слезами… Россия спасена. Благодарю Тебя, Боже всесильный и всемогущий!

Коновницын, Толь и денщик помогли плачущему старцу подняться, усадили в кресло. Денщик сунулся было к нему с кувшином и тазом для умывания, предварительно встряхнув и без того тщательно вычищенный мундир, но фельдмаршал оттолкнул его и, как был в халате на заячьем меху, обратился к Коновницыну:

— Петр Петрович, голубчик, если Наполеон идет на Калугу, то, следовательно, надо его остановить перед Малоярославцем. Распорядитесь!

«Ему и карта не нужна — все помнит и все видит единственным глазом. Какое величие ума и сердца!» — с теснящим грудь благоговением подумал Коновницын.

— Дохтурову оборонять Малоярославец. Усилить его части четырьмя казачьими полками Платова и двумя башкирскими полками. В Москву отрядить корпус Кудашева — пусть спасают то, что еще можно спасти от мародеров, наводят порядок.

— Слушаю.

Передовым в корпусе князя Кудашева шел полк майора Лачина, офицером связи был здесь Кахым.

Поруганный, в пепелищах и развалинах вечный город встретил джигитов не хлебом и солью, как полагалось бы по обычаю, и не песнопениями, а горем осиротевших бездомных детей, слезами вдов солдатских и матерей, потерявших своих сыновей.

По Калужской дороге еще тянулись тяжело нагруженные награбленным у москвичей имуществом фуры. Вокруг поспешно шагали французы, напялившие на себя меховые шубы и даже женские салопы на меху, похищенные из брошенных московскими барами особняков.

Майор Лачин послал вдогонку с двумя сотнями Буранбая, а сам с оставшимися джигитами поскакал к Кремлю. К счастью, дожди подмочили фитили фугасов и мин, и взрывы разрушили в кремлевской святыне лишь Арсенал и кое-где стены, обрушилась с одного боку Никольская башня. Начались пожары в Грановитой палате и соборах, но, по указанию Лачина и Кахыма, джигиты быстро справились с пламенем. Майор выставил охрану вокруг кремлевских дворцов, церквей, монастырей.

Онемевшие при французах колокола церквей звали верующих на молебны в честь избавления столицы от власти наполеоновских хищников и грабителей.

— Война, битва, ну ладно, это я еще понимаю, — возмущался Кахым, — но взрывать кремлевские дивные храмы, дворцы, — что за варварство! Я мусульманин, но русскую церковь не оскверню. Но это же европейцы!

— Вся низость Наполеона проявилась в этой жалкой мести, — согласился с ним Лачин.

— Хочу съездить к старшине Буранбаю, — обратился к майору Кахым.

— Да, да, посмотрите, что там делается, а если понадобится, то и помогите, — обрадовался Лачин.

Кахым в сопровождении ординарца поехал размашистой рысью к заставе. То и дело приходилось объезжать на улицах завалы из обрушившихся стен каменных дворянских особняков, из полу обгорелых бревен деревянных домов, раскатившихся по мостовой. Всюду лежали груды мусора, грязи, навоза от французских лошадей.

Москвичи окончательно поверили, что пришел час освобождения, и светло улыбались молодому красивому офицеру, так молодцевато сидевшему в седле, а дети встречали его ликующим визгом.

У заставы джигиты Буранбая уже разбили привал, свезли и поставили под охрану отбитые у беглецов фуры, телеги, повозки с добром, складывали на землю ружья убитых французов. Кахым расспросил Буранбая, как прошло преследование отступавших французов, каковы наши потери, велел подсчитать трофеи, чтобы послать донесение в Главную квартиру.

— А я песню сочинил, — усмехнулся Буранбай в усы. — Слова, понимаешь, так сами и просятся взлететь как птицы! — И обернулся к Ишмулле: — Ну, не забыл мотив?

— Как можно? — обиделся молодой музыкант, приложил сладкоголосый курай к губам, и крылатая песенка вспорхнула, пролетела над лагерем.

Буранбай запел уверенно, полнозвучно:

Начинали мы войну, Попрощались с женами, Разгромили французню, Вернемся со славою. Любезники, любизар, Молодец, молодец. Ворвались французы в город, Стольный град Москву, Наше войско их зажало, Убежали восвояси. Любезники, любизар, Молодец, молодец.

Теперь и джигиты запомнили припев и гремели могуче, в упоении своей силою.

«Молодцы! — гордился ими Кахым. — Есть и шестнадцатилетние, а как смело лезут в пекло боя. С такими удальцами да не уничтожить полчища Наполеона!»

А Буранбай вел и вел широко, торжественно победную песню:

Бонапарту не сидится В стороне родной, Как дополз до стен московских, Растерял покой. Любезники, любизар, Молодец, молодец. Бонапарта колотили, Быстро попритих. Там русские, здесь башкиры, Не найдет следов своих. Любезники, любизар, Молодец, молодец.

— Ах какой же ты, Буранбай-агай, чародей! Какие прочувствованные слова, какой мотив! Так и западает песня в душу. Надо бы ее записать, обидно, если забудется, — горячо сказал Кахым, обнимая с седла вдохновенного певца.

— Сейчас мне надо воевать без устали! — вразумительно ответил Буранбай. — А погибну на поле сечи, родятся в народе новые певцы.

— Так-то оно так, — не согласился Кахым, — но ведь надо бы передать внукам-правнукам песни войны.

— А может, и удастся, — мечтательно протянул Буранбай. — Может, и вправду не исчезнут наши песни.

Кахым написал донесение, отыскал князя Кудашева, получил от него рапорт и личное письмо фельдмаршалу.

— Здесь мне пока делать нечего, сам поеду в Главную квартиру, — сказал он.

— Да, поезжайте, Лачин наведет порядок, он человек железной руки, — кивнул князь.

Вечерело. Карагош-мулла служил намаз прямо на улице, и джигиты, постелив кто бешмет, кто кошму, кто дерюгу, коленопреклоненно отбивали поклоны, возносили молитвы и за убиенных, и за уцелевших воинов.

В деревне Леташовка Кахым узнал, что фельдмаршал со штабными генералами и офицерами уехал к Малоярославцу. Отдыхать не приходится… И усталый Кахым сменил лошадь, оставил ординарца на квартире, дежурный по Главной квартире снарядил ему двух донских казаков и проводниками, и конвойными. До Малоярославца верст сто по прямой, а ведь придется ехать окольными проселками. Лошадь шла ходко, казаки не отставали, но Кахыма клонило в сон, он то и дело ронял голову на грудь, засыпал на мгновение, снова пробуждался и вновь погружался в забытье. Виделись ему Сафия и сынок Мустафа на цветущем лугу, под знойным летним солнцем. Благословенная башкирская степь благоухала медовым разнотравьем. Пчелы, шмели тянули в загустевшем от жары воздухе звонкие струны. Очнувшись, Кахым бормотал вполголоса: