Северные рассказы и повести
Шрифт:
Да, Лапшин матерился, да, устраивал жуткие разносы персоналу, если находил за что. Да, в райздраве он вырывал «свое» для роддома, за каждую бюджетную строку боролся до последнего, и потому всегда был «неудобным» для любого начальства. Начальство его, естественно, не любило, но, хотя придраться, чтобы уволить, у нас можно и к забору, Лапшина не увольняли, потому что охочих на его место почему-то всякий раз не находилось. А ещё потому, наверное, что у роддома Лапшина были самые низкие показатели детской смертности и заболеваемости во всем регионе.
Лапшин любил порядок на своём «корабле». Однажды, по
И случилось-таки два чуда. Первое: к трем часам ночи душ работал как часы. Второе: Лапшина оштрафовали, лишили премий, дали строгий выговор, сделали наипоследнейшее предупреждение, но главное… всё-таки оставили на работе.
А вот он коллег щадил не всегда. Раз довелось ему услышать в операционной, как молодой ассистент смачно называет кричащего, только что родившегося красного младенца кусочком мяса. Через два часа мрачный, как осенняя туча, Лапшин в своем кабинете нарочито вежливо предложил юноше написать заявление об увольнении по собственному желанию. Никакие извинения приняты не были.
– Молодой человек, нам с Вами не по пути, у нас тут есть только люди. Большие и маленькие. А мясо ищите, юноша, в мясных лавках. Мы не сработаемся. Прощайте…
У главврача, который кроме всего прочего еще и сам частенько принимает роды и делает операции, свободного времени не бывает. Но если каким-то чудом оно возникало, то помимо общения с семьей, где его с радостью ждали жена, дочка и маленький внучок, любил Лапшин подремать с удочкой где-нибудь на озерке или речке, коих в сибирских краях превеликое множество.
Ну, и выпить дома, как всякий русский, он мог, конечно. Иногда. И закусить, естественно. И неплохо закусить, поскольку и жена, и дочка готовили отменно. С годами, к сожалению, стал одолевать лишний вес. Перешел на диету. Шутил, что вместо ожидаемого похудания живота первым похудело то, что поправилось последним - лицо. Из спиртного в кабинетном сейфе всегда имелся хороший коньячок. Нет-нет, сам Лапшин на работе никогда не употреблял, исключительно для гостей...
Никто ни разу не видел его плачущим. Лишь однажды, после многочасовой борьбы за жизнь новорожденного, когда врачам пришлось всё-таки отступить, из операционной громыхая матами на всю больницу, вышел в коридор усталый Лапшин с еще неснятой повязкой на лице. Он кричал и грозил неизвестно кому, потрясая немытой окровавленной перчаткой… а глаза его над повязкой как-то странно влажно блестели и такая неизбывная боль в них была, словно ушел из жизни не маленький безымянный чужой человечек, а кто-то очень родной и близкий.
Что могло стать последней истинной причиной его ухода – так и осталось неизвестным, может быть, вся эта дёрганная, взбалмошная, какая-то неправильная жизнь, но в пятьдесят три года сердце Лапшина остановилось…
Прощание с доктором Лапшиным проходило в огромном зале местного Дворца культуры при громадном стечении народа. Пол возле покойного был покрыт алыми цветами
вровень с гробом, в котором лежал вроде он, а вроде уже и не он, черты лица его заострились, и исчезло с них то, что делало его знакомым громыхающим Лапшиным.Более же всего поражало воображение количество детей, пришедших на прощание со своим первым в жизни Главным Врачом. Их были многие и многие тысячи, их невозможно было сосчитать и даже увидеть всех сразу… Кого-то вели за ручку, кого-то везли в колясках, но были и те, кого просто несли на руках…
– Мама, а кто это такой там лежит?
– Дяденька Лапшин, сынок.
– А зачем мы здесь, мам? Тут так тесно, столько народу…
– Сейчас пойдём, сынок. Попрощаемся с доктором и пойдем, потерпи.
– А он что: уезжает куда-то?
– Да, сына, уезжает…
– И куда? В Африку?
– Дальше, сынок, далеко-далеко, там его ждёт много-много детишек, которым он должен помочь. Он уходит для того, чтобы они появились на свет… и пришли к нам…
ИГНАТ
– Игнат! У тебя когда отпуск в этом году?
– В октябре, я же говорил!
– У, всё как не у людей, - Ольга, жена Игната, надула губы и пошла в спальню к дамскому столику.
В матче Россия – Камерун, который смотрел Игнат, наступил перерыв между таймами. Он убавил у телевизора звук и, чтобы скоротать время, пошел к супруге.
В начале матча наши умудрились пропустить мяч в ворота. Пиво кончилось. Настроение - соответствующее.
– Мы в прошлом году ездили в июне в Таганрог на Азовское море. Помнишь? В позапрошлом году у матери в деревне всей семьей когда были? В августе! На меня и так косо смотрят на работе, если б на октябрь не согласился, то в декабре бы в отпуск выпнули.
– В Испанию хочу.
– Что?
– Хочу, говорю, в Испанию!
– Я не понял.
– Ну, если не понял, иди свой второй тайм смотри, начинается уже.
– Нет, ты погоди. Какая Испания? У нас на нормальную машину денег нет, «шестерка» скоро совсем сгниёт, а ты…
– А я что?! Жизнь проходит, ни я, ни ты, ни дочь твоя ничего в этой жизни не видели, что другие видят. Мне уже четвертый десяток пошёл, а что я в жизни знала? Ну, что? Таганрог твой любимый? Или коровники деревенские? Дочь бы пожалел! Мир, Игнат, он – большой! В нём столько интересного! А деньги? А что – деньги? Сейчас можно под отпуск взять кредит, съездим, да рассчитаемся потом как-нибудь потихонечку. А? Я – бухгалтер-экономист, ты на стройке своей шабашку найдешь, было бы желание.
От неожиданности Игнат не знал что сказать: постоял, потом, молча, махнул рукой и, как был в тапочках и в трико пузырями, так и отправился за пивом в киоск через дорогу. А наши-то так проиграли: ноль - один.
Лена – дочка-первоклашка за маму - горой. Тоже в Испанию собралась. Игнат поначалу их всерьёз не воспринимал, дразнил даже. То, говорит, в вашей Испаньи все мужчины- испанцы ходят в эспаньёлках, это, мол, такие испанские ёлки специальные, а женщины-испанки и того чуднее, потому что испанкой называется страшный грипп, от которого скончались некоторые вожди мирового пролетариата, Яков Свердлов, например. А уж если сойдутся вместе испанцы да испанки, то сразу начинают плясать танец падэспань.