Северные рассказы

Это зрелище было похоже на только что двинувшийся лед по громадной реке. Мне был хорошо виден пролив на тридцать верст в длину и семь в ширину, и вот на всем этом пространстве теперь быстро несся лед.

Движению льда, казалось, не было конца, все видимое пространство моря было покрыто неизвестно откуда принесенным бурей громадным ледяным полем, на сотню верст раскинувшимся в длину. Это поле стремилось теперь к берегам. Напор этого ледяного поля был страшный: казалось, он снесет берега, разрушит скалы, сотрет мели и вылетит весь на берег.

Под обрывом берега, на котором я стоял, любуясь и дрожа от этой невероятной картины, творилось что-то ужасное.

Лед налетал на каменистые гряды, вставал ребром, ломался, с шумом падал, на него взгромождались другие льдины, в минуту-две вырастал ледяной торос в пять-семь сажен вышины, и все это, нагроможденное до-нельзя, вдруг с шумом рассыпалось и уходило под синие волны пролива, который поглощал эту гору, расступаясь, чтобы снова на том же месте начать образовывать новое, еще причудливее, еще выше, ледяное здание, гору…

Я видел, как лед рвал берег, как лез на его скалы и уносил его на себе дальше, в пролив, как щепочку.

Море, пролив шумели самыми разнообразными звуками сталкивающегося льда.

Местами, благодаря положению громадных, еще не измятых волнением льдин, образовались полыньи. На них немедленно появлялись китообразные туловища белых дельфинов, показывались черными точками головы тюленей, и все это, перепуганное, загнанное, вылетало на поверхность льда, не зная, что случилось, не зная, куда спастись, где скрыться…

Зайдя в пролив, заливы, набившись густо в тихие бухты перед бурей, теперь этот зверь решительно не знал, куда броситься, как пробиться до открытого моря, где единственно ему еще была возможность спастись.

И вот, найдя просвет во льду, отдушину, они бросались к ней, выскакивали на поверхность, выкидывали фонтаны воды, до того момента, когда образовавшая полынью льдина, не выдержав давления ледяного поля, лопалась и покрывала собой маленькое пространство воды и скрывала под собой всю эту массу раздавленного зверя. Лед окрашивался на минуту кровью, кровяное пятно двигалось в пролив, потом смывалось водой и загромождалось новыми льдинами.

Я видел, как на ближайший подводный камень вместе со льдом выбросило белую тушу дельфина, перевернуло ее вниз головой, засыпало в минуту льдом, нагромоздило на нее гору, и она потонула через минуту вместе с своей раздавленной жертвой.

Когда заполнился пролив, когда уже некуда было двигаться больше льду, а с моря все еще напирало, лед раздался и пошел наполнять все боковые бухты, все устья замерзших речек.

Тогда он двинулся в нашу бухту.

Там, на чистой поверхности воды, запертые льдом с моря, искали спасения тысячи морских зверей; там были нерпы, тюлени всех сортов, белые дельфины, рыба, птица, и все это металось теперь из стороны в сторону голодное, словно в садке.

Когда двинулся в бухту лед, все это еще больше всполошилось: тюлень бросился было спасаться на берег, но самоеды встретили его залпами ружей; птица поднялась и полетела искать другого места и убежища; зверя стало нажимать льдом, с берега неслись выстрелы, и он в ужасе бросался в массу надвигающегося льда, чтобы пробить себе путь к морю.

Другие из них хотели спастись на льду, но он не выдерживал их тяжести, и они тонули в нем и застывали на наших глазах, прижатые к берегу, вместе с рыбой, водорослями, раковинами, всем, что лед поднял с глубины нашей бухты.

Наконец, лед уперся в берег бухты, в скалы берега, нагромоздился перед нашим домом в виде вала, образовал сотню ледяных торосов, наполнил все и остановился. Пролив, бухта, ближайшее море, — все замерло, шум затих, волна перестала биться о берег, и картина вдруг изменилась, и все приняло вид обыкновенной зимы, словно ничего не было, и ветерок, начиная совсем стихать, стал заносить все свежим снегом, который повалился тихо из темных, нависших неподвижно облаков, словно стараясь поскорее скрыть от глаз следы ужасной своей работы, похоронившей миллионы животных, птиц и рыб.

Вечером барометр поднялся снова высоко, небо прочистилось, выглянули звезды, вспыхнуло северное сияние и, смотря на пролив, на заснувшее море, откуда даже не доносился шум волны, на горы и долину, казалось, что все по-старому, что все, что было за эти ужасные дни, был сон, мираж…

* * *

На другой день было совсем тихо. Пролив моря спал под неровным снежным покровом, как в обыкновенное время, лед смерзся за ночь и, казалось, не двинется до теплого лета, настолько стал толст и неподвижен.

Я пошел посмотреть пролив с того мыска, на котором я любовался вчера на движение льда с моря.

Лед был прикрыт уже снегом, ледяные торосы приняли формы гор, вдали на льду чернели самоеды, которые, вооружившись палками вместо ружей, выстроившись в ряд, подвигались навстречу ползущим тюленям из глубины пролива, которых они, замахиваясь, били по голове, как косцы на ледяном поле.

За проливом в зрительную трубу я рассмотрел несколько белых медведей; они желтыми точками бродили по белой скатерти снегов, отыскивая тоже тюленей. Туда же на лед бежали и вечно голодные песцы за этой добычей.

Я иду по смерзшему льду пролива, прикрытому вчерашним снегом, местами видна водоросль, местами видны камни, сорванные вчера со скал, поднятые со дна пролива, и вдруг отскакиваю в сторону, так как наступил на что-то живое, скользкое. Смотрю — это нерпа. Она была уже занесена вся снегом, лежала под льдинкой и теперь смотрела на меня, замерзшая, с ободранной в кровь грудью, вся скорчившись, жалкая, и я пожалел, что ее побеспокоил, когда она, быть может, уже умирала, засыпая под холодным ветром, прикрытая белым пушистым снегом.

Через несколько шагов я нагоняю другую, пересекая кровавый след, который она оставляет на льду. Мне хочется ее посмотреть, я забегаю вперед и вдруг становлюсь перед нею и замахиваюсь на нее, чтобы она на меня не бросилась, чтобы она остановилась. Она с криком отбрасывается в сторону, прижимается в ужасе к льдине, втягивает голову, словно ожидая удара в толстую жирную шею, и смотрит мне прямо в глаза своими черными, светлыми глазами… я сажусь перед ней и смотрю на нее. Мне хочется ее унести к дому, спустить в какую-нибудь полынью, но это напрасно. Я вижу, как обледенели ее катры, я вижу, как ободрана ее грудь, все брюшко, на котором она ползла, быть может, десять верст, я вижу, как у ней изорваны в кровь катры, которыми она движется. Какая она жалкая, убитая, как она покорно ждет смерти… И я бросаюсь от нее прочь, не оборачиваясь, не оглядываясь.