Северо-Запад

Ли сидит напротив и смотрит на красную точку на лбу индуски, пока точка не начинает расплываться в ее глазах; она становится огромной, занимает все поле зрения, в конце концов Ли начинает казаться, что она вошла в эту точку, миновала ее и оказалась в более мягкой вселенной, параллельной нашей, где люди полностью и близко знакомы друг с другом и нет времени, нет смерти, нет страха, нет диванов, нет

– И, может, и были у нас какие-то разногласия, но он тебя любит. А ты любишь его. Тебе с этим жить. Совет тебя очень неплохо устроил, у тебя маленькая машинка, у вас обоих работа. Теперь уже следующее.

Следующая – ты. Вот что такое следующее. Следующая остановка – Килбурн. Двери открываются внутрь, городские насекомые складывают крылья. Девица в хиджабе с мобильником пробирается вперед вместе с ними и нарушает повествование, смеясь, проглатывая «х» [6] , лицо скрыто под слоем косметики, но Полин все равно вынуждена говорить то, что она всегда говорит, с изящными вариациями, зависящими от новостных циклов.

– Всего лишь парочка целуется, это Дубай – каждому грозит по двенадцать лет. Это запрещается, понимаешь? Это так печально.

6

То есть произнося слова без звука, обозначаемого буквой h.

Но эта печаль быстро перекрывается другой, более местной, печалью. Грязная цыганка и высокий парень приплясывают у автомата по продаже билетов. Полин дышит в ухо Ли.

– Я благодарна, что ни один мой ребенок никогда такого не делал.

В голове Ли быстро проносится парад прежних удовольствий, воспоминания о которых для нее почти невыносимое удовольствие: белое и коричневое, естественное и химическое, таблетки и порошки.

– Не вижу в этом ничего забавного. Нет, не могу поверить, что забыла его дома. У меня он всегда в кармане.

– Я не над этим смеялась.

Проезднойбилетпроезднойбилетпроезднойбилет.

– Что она говорит, бедняжка?

– Продают билеты, думаю.

Очень печально, но еще и возможность сэкономить. Полин протягивает руку, чтобы похлопать парня по плечу.

– Сколько зон? Сколько вы за него хотите?

Проездной на один день. Шесть зон. Два фунта.

– Два фунта! Откуда я знаю, что это не подделка?

– Ма, на нем дата стоит, господи боже!

– Я дам фунт – не больше.

– Хорошо, миссис Ханвелл.

Взгляд снизу вверх. Дерганая форма путешествия во времени, движение в двух направлениях: накладываешь ребенка на этого человека, этого человека на ребенка. Один знакомый, другой нет. Во всклокоченную шевелюру-афро воткнуто маленькое серое перышко. Одежда рваная. Один большой палец торчит через крошащуюся резину старых «Найк эйр» с красной полоской. Лицо гораздо старше положенного, даже с учетом того, что время так ужасно обращается с человеческим материалом. У него странное белое пятно на шее. Но красота еще не сломлена полностью.

– Натан?

– Хорошо, миссис Ханвелл.

Приятно видеть Полин смущенной, потные волосы обрамляют ее лицо.

– Ну как ты, Натан?

– Выживаю.

Рукопожатия. Недавно кто-то здорово порезал ему щеку. Это все еще открытое, откровенное лицо. Никакого притворства. Отчего все становится еще более затруднительным.

– Как твоя мать, твои сестры? Помнишь Ли? Она теперь замужем.

– Да. Это хорошо, хорошо.

Он робко улыбается Ли. В десять лет у него была настоящая улыбка! Натан Богл: сама суть желания для девчонок, которые прежде чувствовали что-то подобное только к пахучим ластикам. Улыбка, которая может уничтожить решимость даже самых строгих учителей, родителей других школьников. В десять лет она бы сделала для него что угодно, что угодно! Теперь она смотрит на десятилеток и не может поверить, что внутри их может быть то, что было в ней в их нынешнем возрасте.

– Давненько.

– Да.

Для него дольше. Приблизительно раз в год она видит его на шоссе. Она ныряет в магазин, либо перебегает на другую сторону, либо садится в автобус. Он теперь без зубов – там, и здесь, и здесь щербины. Безутешные глаза. То, что должно быть белым, – желто. По всей поверхности красные прожилки.

– Вот фунт. Береги себя. Передавай привет матери.

Быстро через турникет, наталкиваясь в спешке друг на друга, потом быстро вверх по лестнице.

– Это было ужасно.

– Его несчастная мать! Нужно заглянуть к ней как-нибудь. Так печально. Слышать про нее я слышала, а вот не видела бог знает сколько.

Подходит поезд, и Ли наблюдает за Полин, которая смотрит на поезд спокойным взглядом, делает шаг вперед к желтой линии. Это царство Полин – царство печали – непреложно и неизбежно, как ураганы и цунами. Ему не сопутствует никакое особенное беспокойство. Обычно эта печаль приемлема, сегодня бесстыдна. Такая печаль – это слишком далеко от существования Полин, что лишь разочаровывает. Она делает разочарование похожим на благословение. Вот почему новости на эту тему всегда встречаются с такой радостью, они всегда такие приемлемые.

– Я помню, ты по нему вздыхала. Потом он на несколько лет куда-то делся, кажется. Он никого не убивал, нет, теперь ясно, что это сделал кто-то другой. Посадили в психушку, да? В какой-то момент? Избил отца, превратил его в отбивную, в этом я не сомневаюсь. Хотя он сам напрашивался на что-то подобное.

Когда поезд подходит, Ли берет из стопки две бесплатные газеты, потому что за чтением можно молчать.

Она пытается читать статью. Статья посвящена актрисе, которая выгуливала собаку в парке. Но Полин хочет прочесть статью о мужчине, который на самом деле был совсем не тем, за кого себя выдавал, и она хочет поговорить и об этом.

– Ну, если ты говоришь, что непогрешима! Что хочешь говори про наших, но мы хотя бы не заявляем о нашей непогрешимости. Праведники, да? Эти несчастные дети. Загубленные жизни. И они называют это религией! Что ж, будем надеяться, что это раз и навсегда конец всему этому делу.

Понимая, что они разговаривают со всем вагоном, Ли воздвигает скромную оборону, думая о запахе кадильницы, пухленьких малышах-амурчиках, золотистом взрыве солнечных лучей, холодном мраморном поле, темном дереве, резном и раскрашенном, о женщинах, стоящих на коленях, шепчущих, зажигающих свечи, путешествии по Европе в тысяча девятьсот девяносто третьем.

– Жаль, что у нас нет исповедания. Жаль, что я не могу исповедоваться.

– Да вырасти уже, Ли, ты собираешься вырасти?

Полин яростно переворачивает страницу. В окне – небесная линия Килбурна. Необлагороженная, необлагораживаемая. Бумы и спады никогда сюда не доходят. Здесь вечный спад. Пустой кинотеатр «Стейт Эмпайр», пустой «Одеон», сайдинг, исписанный граффити, скачущими вверх и падающими, как хлипкие вагончики русских горок. Хаотичные крыши и трубы, одни высокие, другие низкие, тесно стоящие одна подле другой, помятые сигареты в пачке. В противоположном окне остается позади Уиллзден. Номер 37. Приблизительно в 1880-е этот район стал расти – дома, церкви, школы, кладбища, – оптимистическое видение лондонских окраин со станциями метро. Маленькие стандартные домики, ложнотюдоровские груды. Дома со всеми удобствами! Туалет в доме, горячая вода. Благоустроенное сельское жилье для тех, кто устал жить в городе. Галопом вперед. Полугородское жилье для тех, кто устал от сельской местности.