Sex Around The Clock. Секс вокруг часов
Шрифт:
Ни с кем он, во всяком случае, не поделился. Следов не осталось. Хотя к трагедии, о которой речь в этом рассказе (а рассказываем мы именно трагическую историю, с гениями иначе не бывает) невинность невесты имеет самое прямое отношение. Тут рок, витание над головой черной птицы. Ворон – не ворон, а так, «буревестник».
В те годы, конец тридцатых, из эмиграции вернулась слегка потускневшая жена художника, из-за которой стрелялся герой. Вернулась без мужа, но с малолетним сыном, к тому же инвалидом – травма, полученная еще в материнской утробе, как утверждали врачи. Дама, – злословили кумушки, – весело жила, утягивала свой живот с плодом, чтоб не терять «боевой» формы, – отразилось на ребенке, который родился вопреки корсетам. Всю подноготную знал только композитор
Нельзя сбрасывать со счета и тот факт, что была тяжелая сцена, сцена ревности – художник приревновал ее к композитору и, не хочется верить! – чуть ли не избил жену: кто-то написал анонимку, нарочито безграмотную. Ставим знак вопроса, ответ может быть дан, когда рассказ будет доведен до конца. Да и то ответ будет только подразумеваться.
Жданович и на этот раз нагрузился этой ее виной: он подключил к несчастной семье медицинских светил самого высокого ранга, истратив на это все свои сбережения. Супруга виду не подала, что ей это неприятно.
Как же его собственные дети, спросите вы? Да дети и у фригидных родятся, и у идеалистов, и у обычных гениев. Дети вышли хорошие, здоровые. И отношения в семье были и хорошими и здоровыми. Все уходило в творчество, сказал бы фрейдист-психоаналитик. Но женщина-то, она была вне творчества! Ей-то каково было? Как не вспомнить жену Блока, Любовь Менделееву, которая жаловалась близким, что муж не исполняет обязанностей в постели, считает таковое посягательством на чистоту Прекрасной Дамы, которую никто не видел. Что ж, известно, что Любовь Дмитриевна находила утешения и утешителей. Что ждало композитора? Об этом он не говорил ни с кем. Носил в себе, как и многое. Всегда один. Да, прорваться к нему было невозможно. Достаточно того, что планета Избранницы, разделившей с нимжизнь и ее муку, не сгорела в огне от взрыва на Солнце, а расцвела садом, как Земля в теплой ласке Светила, как в озорной песне-оратории великого Ш., – он умел «посвистать щеглом» перед самой мордой Крокодила…
С великими, как было сказано, наш герой не сходился, или сходился трудно, потому о тесных его отношениях с Ш., а позже – с П., ничего не известно достоверного. Уважали, надо полагать, они друг друга, что им оставалось делать? Взять хоть Толстого с Достоевским, – бок о бок творили и жили, да не дружили. Опять Свет и Тень! Есть свидетельства, что молодой Лева Толстой снимал комнату на площади, где свершалась гражданская казнь Достоевского Федора Михайловича. Смотрел он из-за занавески? Какой после этого роман задумал? Или повесть? Может, пришел ему в голову финал «Воскресенья» в эти минуты? Не зря от церкви отлучили. Нет, совместное сосуществование светил нами недооценивается, только астрономами!
Двум медведям в одной берлоге тесно, что уж говорить о трех! Поле такой силы с одним знаком рождает такое отталкивание, что словом перекинуться – мука и труд.
К тому же разница в датах рождения на каких-то пять-десять лет, и вот два подобных гения, родившись под разными звездами, даже когда меняются каждый в отдельности – меняются «невпопад», словно в «противофазе». В такой стране, как Россия, это влечет за собой самые роковые последствия.
Труп России к тому времени уже начинал коченеть, несмотря на огонь пятилеток и энтузиазм «пробудившихся масс». Массы на двадцать минут мог согреть для утренней зарядки марш на музыку Ш. из нашумевшего кинофильма, но и там пелось про «прохладу». Двенадцать блоковских «апостолов» породили миллионы «идущих следом» последователей, истово верующих в мир без Прекрасного и просто без подобия морали и культуры.
Даже вообразить трудно сегодня, что в те поры называлось «моральным» и чем диктовались такие «моральные» нормы. Только что Крупская и Коллонтай призывали жить в «городе Солнца» веселым стадом, отринув семью – ячейку буржуйского общества. Пришел семинарист и…
За «аморалку» выгоняли из партии, ломали об колено партии жизнь, могли выдать и волчий билет, и плюнуть тоже могли. Кто-то жил тайком и в двоеженстве, – иным сходило с рук: «Ты бы тоже был непрочь, а? Завидно, Лаврентий!».
Люди работали до полуночи, пока горело окошко за кремлевской стеной, семейную жизнь потеснила жизнь общественная, и это стало нормой и никого не удивляло. Не жили, не разводились, платили алименты. Заводили вторую семью – не расписывались. Только это все не годилось для композитора, он хотел играть и жить по правилам. Ему бы простили. Даже рады были бы. Но он принял их «заповеди» и эту пуританскую мораль, потому что она не противоречила его установкам: моногамия, семья, долг, как было сказано.Мораль в стране к тому моменту была вывернута наизнанку, и не один раз.
Это как-то легко в России привилось. Тому способствовала муравьиная работа по строительству новых пирамид Пятилеток да медленно остывающая агрессивность боевых муравьиных разновидностей, пока они дожидались скорого применения бойцовских навыков уже на внешней, международной арене. Со временем осыпались и пирамиды и боевой азарт потускнел. Но и то и другое все-таки вскорости пригодилось.
Новая Вера претерпела положенную Реформацию, и, как это и бывает при реформациях, – эта Новая Вера сохранила лишь главный стержень: презрение к культуре и пренебрежение ко всякой религии и морали, за исключением готентотской – первобытные ритуалы и старый хлам прописей на скрижалях подновленного Абсолютизма.
Под культурой понимали официоз. Его оформляли в античных традициях музы Полигимнии. В чести оказались Мавзолеи и шпили. Тенора и Басы, Хоры и Кордебалет. И уж после – Примадонны и Примы, Лемешев и Козловский! Пирогов с Михайловым! Две Оперы для услаждения в двух Столицах – Царской, Сенатской и Приказной, Лубянской. Как памятник поверженному Царству, театром Кабуки цвел Балет во славу некоронованного Грозного Царя. Заодно и театр «Но» – МХТ, – где уцелевшие вельможи, играя смердов «на дне», развлекали сына сапожника, окруженного свитой из кухаркиных детей… Были еще в то время актеры для изображения персонажей «белой гвардии» в полюбившейся семинаристу пьесе про семью «врагов народа» Турбиных. Вывез из-под носа Свободы господин Алексеев свой выводок, хотя и поредевший… Вот до какого «Искусства» дожили! Чего же удивляться, что пятиться так непросто?!
Ценилось данное физической природой – тело, горло, связки, ноги. Дискоболы на сцене и в нишах на площади Свердлова, она же Охотный ряд…. Тот факт, что Природа дает и душу, было забыто. Живое дыхание исчезло, пришло насыщение кислородом через пение или крик «Ура»!
Интересно отметить, какой стереотип гражданина тогда выработался! Им стал простой, бесхитростный человек. Он был «сырьевой», глубинный, первоэлементный, то есть тоже почти «гениальный». Заметили это Пастернак и Платонов. Он был совсем «не тронут распадом» – не задет ни образованием, ни цивилизацией. О воспитании в старом понимании речи вообще не шло.
Герой начавшейся в России эпохи был нетронут, дик, и в этом смысле все женщины этого общества были условно «девственными», хотя сама девственность для мужа вообще не сохранялась по предписанию.
Он, конечно, этот герой еще не был «Новым Человеком», он был взят целиком из народа таким, каким в народе и сохранился. Каким жил, пахал, воевал и дезертировал в 17-м. Каким его получила и принялась дальше сохранять, лелеять и пестовать власть. Если уж когда и был он «новым», «новорожденным», так это когда выгнали его из лесов, пытались окрестить, загнав в воду, а потом запрягли в воловью упряжку, чтобы кнутом из воловьих жил заставлять работать. Кстати, те, кто заставлял, были самые худшие из этого же народа. Родились они в России, исторгнутые чревом народным, с запозданием. Петр Первый пришел только в канун XVIII века. С ним и пришли Новые люди.
Ходят слухи, что подобно Возрождению Каролингов, было на Руси тоже свое какое-то очень раннее Возрождение, от которого остались Старцы и Скиты, да Остромирово Евангелие с «Апостолом». Еще до сих пор стоят Храмы, но живых людей все это не задело настолько, чтобы они «обновились». Вот тут-то и достаточно прислушаться: пение в монастырях еще можно услышать, музыки же вы не услышите. Пока не заиграли немецкие музыканты на ассамблеях Петра.
Позже пришли Итальянская Опера, Французский балет и одноименная Комедия, а позже – Шиллер с Гете под горячую руку Гнедича… Вот и ищи Новых Людей!