Sex Around The Clock. Секс вокруг часов

Я нажал кнопку. Дверь сразу открылась. На пороге стояла инкина дочка, все та же девочка. На тридцать лет старше, но совершенно та же. Рот до ушей. Глаза нашкодившей кошки. Высокая и курносая.

– Заходи! – сказала она басом и с размаху поцеловала меня. Я почувствовал себя бесконечно старым и мудрым. Она уловила этот мой настрой. – Наша матушка сегодня не совсем в порядке. Так что ты немножко подожди, если она… соберется, ты сможешь поговорить с ней немножко.

Мы сели там, где сиживали когда-то, играя в «дурака» или собирая паззлы.

– Как ты? – спросила она, но я ее понял.

– Не женился пока.

– Чего так? Ведь ты, говорят, очень поднялся за бугром?

– Ты училась в университете для того, чтобы говорить, как путана с Тверской? Я заработал свои деньги не здесь и не так, как у вас принято. («Так! Или еще хуже!») Во всяком случае, никого не убил. («Врешь – убил! Свою любовь убил!») И деньги мои ничего не изменили в моей жизни. («Опять врешь! Все изменили!»)

– Ты намекаешь на моего мужа? Он пять языков знает. И, между прочим, всегда рисковал.

– Дай вам Бог то, что я не сумел дать.

Я вспомнил, как эта девочка приходила ко мне по утрам, не понимая, что она давно не девочка, и залезала под одеяло. Разумеется, когда мать уходила в театр, где тогда оформляла спектакль. Она оставалась ребенком на моей памяти всегда. Ее тянуло ко мне, она не понимала, – причина была в том, что она почти с рождения не жила с отцом. Это был просто комплекс никакого не Лота, а примитивной безотцовщины. Она трещала без умолку что-то мне в ухо, щипалась и говорила, что все равно выйдет за меня замуж. Она положила на обе лопатки господина Набокова, в ней не шевельнулось и тени вожделения, низких чувств, эротики. Во мне тоже. Но я понимал близость опасности. Близость угрозы.

Как-то я не успел одеться после игр с только что убежавшей Инкой, девчонка сразу нырнула ко мне и приникла по всей длине. Мы оба вздрогнули. Она помедлила, но я был начеку. Почувствовав, что она изогнулась, как древко лука, я резко встал, замотавшись в одеяло.

– Прости! Умираю, хочу в уборную! – я специально сказал грубовато-невинное детское «в уборную». Отсек от нас взрослый мир и взрослые ухищрения.

Даже вспомная эти минуты, я говорил: «Прочь, не хочу никакой грязи! Ни в жизни, ни в мыслях!»

Можете назвать это чистоплюйством, я ничем не лучше прочих и только и делал, что даказывал это «городу и миру».

У меня ее «родственная» близость до той минуты не вызывала никаких чувств. И я не позволил ей перейти в новое качество. Равнодушие не грех, оно – единственное чувство, которое сближает нас со зверьем, «бездушным», безгрешным и не знающим жалости. Все остальные чувства еще хуже.

Я тогда ханжески поделился с ее матерью, она выговорила падчерице, и та, сверкая от ярости своими кошачьими гляделками, перестала по утрам приходить ко мне.

Чудеса на этом свете бывают, но не так часто, как требуется множеству обездоленных, которые не знают, как поправить свои дела без чудес. Чудо – большая редкость, часто оно – последнее, что видит человек перед смертью, так что ему и рассказать-то о чуде некому, да и времени уже не остается. Эти редкие минуты призваны открыть человеку чудесную природу жизни. Ту, что глядит на вас из прозрачных глаз редких красавиц. И в них, – я не отказываюсь от своих слов, – тоже обитает дьявол, но иногда он отступает, и чудо свершается. Легко и непринужденно. Вы смотрите в райский сад. Сад смерти. Рай и есть смерть, сад, полный цветов. Смерть не страшна для праведников. Для тех, кто отказался от радостей земных. Кто раз увидел такие глаза в такие минуты, тот спасен и без Веры. И знает их цвет – и цветов и глаз – серые, как пепел и гиацинт, синие, как море и гелиотроп, зеленые, как изумруд и канал в Венеции, не знающие покоя глаза.

Я встретил их в юности, но я побоялся в них всмотреться и наказан за это. Вру – я был ими награжден. Иначе кончиться не могло. Дай Бог в минуту смерти упасть в них.

Бог, верятно, есть. У Христа были такие глаза. Но кто в них смотрел долго, кроме Иуды? У Инны были когда-то такие глаза. Я уже не застал. Но ее когда-то написал художник, там она была с такими глазами. Как они гаснут? Если б не знать! Дочь не унаследовала. Портрет пострадал на одной выставке – его облил чем-то псих, подозреваю, ее любовник. После реставрации все пропало.

Теперь эта женщина умирает, так и не узнав, что такое счастье.

Вряд ли она надеялась, что приду я, единственный, кто знал про ее глаза.

Ее отец был веселый и талантливый человек. Его посадили, когда она была крохой. Мать соврала что-то вроде «поехал в Африку, приедет и привезет тебе львенка!» Она ждала. Про львенка мать писала ему в лагерь. Он сшил его из куска арестантского одеяла, набил сухой травой с плаца на зоне, вместо глаз уже на свободе вшил два сапфира – наследство его бабки, из «бывших». Матери с дочкой до самой смерти ничего не сказал. «Приданое, – написал он на клочке, вшитом в игрушку. – Пригодится, когда Инка выйдет замуж. Найди их, моя ласточка! Они, как твои глаза – ясные и чистые». И нашли они с матерью. Поздно. Он уже умер к тому времени. Девочка сохранила львенка. Можно сказать, чудом: пришли делать обыск уже в связи с обвинениями отчима, львенка отняли и распороли. На глаза не обратили внимания. На них были нанесены краской блики. Отчима не взяли. Описали имущество, кроме львенка ничего не осталось у них тогда.

На эти «очи синие» они жили долго, купили Инкиной дочери квартиру, обучали ее языкам… «Ах, эти синие глаза!» Сейчас дочка болтала со мной, сидя на угловом диване в кухне и поглядывая на дверь большой комнаты.

Раздался слабый голос, я его даже не узнал.

– Она зовет тебя.

Инна выглядела почти такой же, как я ее помнил. Постаралась. Косметичка еще лежала поверх одеяла.

– Ну, здравствуй! – сказала она, словно мы расстались вчера.

– Здравствуй, – я подошел, наклонился и неловко поцеловал ее в лоб.

– Ну, вот! Так только покойников целуют! Целуй как следует!

Я поцеловал ее в губы, сухие, обметанные черными пенками болезни.

– Думала, никогда не увижу тебя больше. А ты ничего. Старый, конечно, я думала, ты хуже. Садись. Сколько мы не виделись? Ладно, можешь не отвечать. Рада тебя видеть. Теперь можно умирать. Ступай.

Стало тихо. Ее тело затряслось, я не сразу понял, что это рыдание.

Я ошибся тогда. Это было начало агонии.

Я махнул дочке, чтоб вышла и припал лбом ко лбу лежащей. Наши слезы, думаю, смешались в ту минуту.

– Какие у тебя глаза! – прохрипела она. – Я их по-ом-нююю… – и она с нечеловеческой силой прижала меня к тому, что осталось от ее груди.

В гостиницу я приехал утром. Сразу полез в бар и достал виски. Налил почти полный стакан и выпил. Шел дождь вместо снега, храм Василия Блаженного, подсвеченный, плакал всеми своими девятью луковицами, лишь маленькая наверху улыбалась сквозь слезы заре, встававшей над моим городом со стороны Таганки.

Проснулся я за полдень. Заказал в номер завтрак и вызвал Тамарку, проклятущую мою «подругу детства». Попросил ее помочь «решить» «женский вопрос», так, чтобы это не стало последним моим «решением». Она поломалась для виду, но уже отмякла по сравнению с первой встречей, смирилась, похоже, со своей ролью вечной двоечницы. А когда я предъявил подарки – косметический набор и сережки не из дешевых – с искусственными сапфирами, – окись циркония, но такой синевы! – моя «Косоглазка» признала во мне всегдашнего отличника. Кажется, я назвал ее именем последней возлюбленной Бодлера.