SEX в большой политике. Самоучитель self-made woman
Шрифт:
То приезжаю домой вся в синяках, со стесанными животом и коленями, опять-таки счастливая оттого, что жива. Это я попарилась в баньке у алтайских отшельников. Они обитают на озере Телецкое, куда добраться можно только на вертолете. Двое бывших ученых из Академгородка, оба – доктора наук. Они не мизантропы, никакого фанатизма, просто не смогли, не захотели приспосабливаться к новому миру, и все. Числятся егерями. У них ни радио, ни телевизора, ни электричества. Костер, котелок, сети и на берегу бурной горной речки собственноручно срубленная банька. В нее-то меня и засунули с инструкцией: попаритесь – и бегите во-он туда, на пригорок. Там ложитесь в реку, она вас понесет, а мы будем здесь, у выемки, вас ловить. Не поймали…
То я возвращаюсь в Москву с ворохом невероятных туалетов. Это краснодарские кутюрье, три ядреные тетки, затащили меня к себе, нарядили в свои рюши, воланы, люрексы, нащелкали и после повсюду хвастались, что Хакамада одевается исключительно от краснодарских модельеров.
Россия не складывается в единую картину. Ни в какой Америке нет такого многоцветья национальностей, культур, верований. В каждой области, в каждом городке – свой характер, свой ритм, своя аура.
Медлительная Вологда с пирогами, куполами, церквушками. Теперь я знаю, что настоящее вологодское масло – это то, которое в блестящей с желтенькими цветочками фольге. А то, что в нарядных туесках, коробочках, крыночках, – подделка. Мне это объяснили на вологодском молокозаводе. И посетовали, что кефир у них тоже замечательный, а почему-то в столицах не очень идет. Посоветовала написать, что в нем кишмя кишат бифидобактерии и нарисовать на упаковке фигуристую женщину.
В Нижнем Новгороде народ столичный. Ядреный, развитой и наглый. Как образовался – непонятно. А Самара очень сексуальная. Все светится, все напоказ, все чувственно. Набережная с шашлыками, кофейнями, дискотеками. Иркутск и Томск, резные, изящные, деревянные, погружают в девятнадцатый век. А иркутские художники! Сезанн отдыхает. В Барнауле меня долго угощали и развлекали в мексиканском ресторане. И подарили текилу. Трех видов 25-летней выдержки. Я была в Мексике. Там днем с огнем коллекционную текилу не купите. А в Барнауле – пожалуйста!
В Ингушетии мужчины сидят на корточках около всяких публичных мест и обсуждают большую политику, старейшины смотрят на тебя со своих скамеечек сложным взглядом, а женщины в черных платках, как тени: фырк с одного двора в другой – и нет их. А в соседней Осетии и женщины одеты по-европейски, и на каждом шагу казино. Я в детстве часто гостила здесь у маминой родни. Вот он, Терек, а все не так. Неизменными остались гостеприимство и осетинский пирог. Это не хачапури. Он закрытый, размером с велосипедное колесо, а тесто тоненькое-тоненькое, а внутри или мясо, или рыба, или зелень, и все это запекается в духовке. Из-за осетинских пирогов я в свое время родила сына. Моя тетя, когда приезжала из Орджоникидзе, всегда их готовила. И в тот раз напекла пять или шесть штук и поставила остывать на кухне под льняными полотенцами. Я выползла со своим девятимесячным животом и съела три пирога. Через полтора часа начались схватки. А еще через три часа родился Данила.
В Улан-Удэ я вошла в зал и увидела две сотни Хакамад. У всех на голове мой французский выщип, у всех на лунообразных лицах такое благоговение и обожание, что я оторопела: похоже, Ира, от тебя ждут Нагорной проповеди, а ты как-то не по этому профилю. Их не интересовала моя программа, им было важно, что я похожа на них, а они на меня, и при этом я во-он где, наравне с большими мужиками правлю миром, и по всем приметам, описанным в древних легендах, я и есть та самая царица с восточными глазами, которая должна явиться из северных краев и сделать бурятскую землю счастливой. Я растрогалась, однако от чести баллотироваться в президенты Бурятии благоразумно отказалась.
Угодить в героини народного эпоса – это, конечно, крайность. Но со взглядом на столичную персону как на некую эфирную субстанцию, некое полумифическое существо, чей организм лишен простых физиологических слабостей и нужд, я сталкивалась повсюду. Не знаю, с чем это связано? То ли с безграничным чинопочитанием, то ли с элементарным недомыслием. Наверное, и с тем, и с другим. В одном из городов «красного пояса» меня довели чуть ли не до смертельной испарины. Кодла мужиков в галстуках как взяла в плотное кольцо у самого трапа, так и понесла с реактивной скоростью. Встреча в одном вузе, встреча в другом вузе, с факультета на факультет, из аудитории в аудиторию. В лабиринте коридоров очередного института мне удалось на минуту оторваться от свиты. Я ринулась искать туалет, ориентируясь на запах и интуицию. Нашла и поняла, как важно увеличить финансирование системы высшего образования: все кабинки были без дверей. У меня не хватило духу развлечь общественность интимным зрелищем – популярный политик на горшке. Через два часа, входя в кабинет губернатора области, я уже не считала отсутствие дверей непреодолимым препятствием:
какая-то минута позора в обмен на невыносимую легкость бытия! Почему я не родилась птицей? Губернатор меня поприветствовал, я открыла рот, массовка почтительно замерла:– У вас где-нибудь можно… вымыть руки?
Я закрыла рот. Губернатор дрогнул, но кивнул охране: сопроводите. Охрана сопроводила. А теперь, уважаемые знатоки, внимание – вопрос: куда охрана привела Ирину Хакамаду, если с тех пор Ирина Хакамада высказывает все свои пожелания, в том числе и политические, предельно четко, без лишних метафор и эвфемизмов? Правильно, в буфет, к умывальнику. Никакой другой сантехники рядом не было.
А Калмыкия! Единственная буддистская страна на европейском континенте. Нищета и буддистские храмы с золотыми Буддами в степи. Смотрится величаво. Народ молится и спокоен. Президент – наместник Будды. Его портреты везде. Свою вертикаль власти он строил по образцу великих ханств. Строил и выстроил. Такое тихое, доброе, мирное средневековое ханство в кратере вулкана российской демократии. С кроткими подданными, с почтительно-лукавыми царедворцами. Я была в шахматном городке, любимом детище президента. Меня уверили, что в его дорогих коттеджах отдыхает за копейки трудовой народ. Как ни крутила головой, никаких следов народа не обнаружила.
– А где народ-то?
– Так спит.
– Так уже полдень.
– Так народ восточный, еще не проснулся.
Едешь по Татарстану – дома кирпичные, заборы высокие, дорога нормальная. Затряслись на ухабах – Чувашия. Татары, мусульманские китайцы, от зари до зори копошатся. А чуваши похожи на разгильдяев-русских. Такие же пофигисты. И с удовольствием рассказывают анекдоты об этом своем пофигизме: у чуваша спрашивают, почему татары живут богато, а чуваши – нет. «Потому что татары лук выращивают и продают», – отвечает чуваш. «Ну так и вы выращивайте!» – «А кому он нужен, этот лук?» С чувашскими номерами на машине в Татарстан лучше не соваться. Мы пробивались, как сквозь баррикады. При том, что впереди ехала машина с мигалкой. И мигалку подрезали, и гаишников подрезали. Чувашская ГАИ? А нам по фигу. Здесь хозяева мы. Это провинциальное отстаивание своей особости есть везде. «Когда Колумб приплыл в Америку, чуваш (татарин, калмык, чукча и т. д.) уже сидел с удочкой на берегу, рыбу ловил». Везде местные краеведы убедят вас, что земная цивилизация зародилась именно здесь. А.С. Пушкин ночевал в половине уездных городков, очень впечатлялся, и следы этого впечатления можно отыскать практически во всех произведениях поэта. Везде идет борьба за строительство международного аэропорта. Пусть малюсенького, пусть на два самолета, но – международного. Везде есть и свой ипатьевский подвал, и свой святой источник, и своя водка, и она самая лучшая. К слову, о водке и связанном с ней международном мифе об особом русском пьянстве, мифе обидном и несправедливом. Все, начиная от американцев, которые орут и гогочут, если их собирается больше трех человек за столом, так, что от их перекатывания камней в горле звенит в ушах, заканчивая немцами, которые опиваются пивом до остервенения, – все считают себя аристократией, а русских – быдлом, лакающим водку. Мне за границей постоянно предлагают водку. Я постоянно отказываюсь. Мой отказ сначала удивляет, а потом с пониманием кивают головой: а, перепили в свое время? Нет, я никогда не пила водку. Смеются и не верят.
Как-то немецкими авиалиниями летела из Франкфурта в Москву в семь утра. Рядом сел немец. Сразу заказал два коньяка. После двух коньяков заказал четыре вина и заполировал коньяк вином. Потом добавил виски. Стюарды хладнокровно ставили ему и ставили, покуда он не опрокинул коньяк на пол, после чего рыгнул и вырубился. Поднялась вонь и от него, и от коньяка, и я в этом тумане с горя заснула. И совсем другой была реакция, когда двое наших моряков, возвращавшиеся из Судана, усталые, с обожженными лицами, попросили водки. Стюард сделал изумленное лицо: водки? В семь утра? Ее принесли с брезгливым лицом: «Ох уж эти русские»!
Петербург оказался просто другой страной. Питерцы, как японцы, ритуальны, воспитанны, закрыты. В Москве человек, если вас любит, подойдет и возьмет автограф. В Питере – никогда. В Москве, если узнают, рассматривают. Там отводят глаза. Назови подъезд парадной, батон – булкой, и тебя полюбят. Я в это не верила и честно говорила по-московски. На одной из встреч плюнула и назвала подъезд парадной, И все, и сразу стала ближе, почти своя.
Как-то мы с моим петербургским пресс-секретарем решили поужинать в ресторанчике «Саквояж». В поисках его бредем по Малой Конюшенной улице, совершенно безлюдной в десять часов вечера. Она – пешеходная, из нее попытались сделать что-то вроде Старого Арбата. Вылизали, расставили фонарики, но гулять сюда никто не ходит, потому что кончается она глухим тупиком. Дергаем двери подъездов-парадных, заглядываем в арки, ныряем в колодцы, «Саквояжа» нет как нет. И спросить не у кого. Наконец нам повезло: молодой человек, что-то среднее между Александром Блоком и Родионом Раскольниковым, стоя на тротуаре, старательно мыл окно. Окликнули – обернулся, вздрогнул, пробормотал, что и не такое видел в жизни, и снова завозил тряпкой. Он принял меня за галлюцинацию. Петербург – весь такой. Странный, зачарованный город.