Сейд. Джихад крещеного убийцы
Шрифт:
Сейд вернулся. Он вернулся вместе с Египтянином, Рыжей Вельшкой и шевалье Де Бурдейлем, а еще – с бывшим патроном Иберийца, Папой Римским. Он лежал без сознания на руках Железного Копта, завернутый в содранный со стены приемного покоя гобелен, на котором было изображено изгнание фарисеев из храма. Сейд вернулся в дом своего брата.
Когда понтифик открыл глаза, он увидел зелень. Сначала ему показалось, что он тонет. Дышать было тяжело – Сейду по пути пришлось пару раз лишать его сознания давлением на точки-шакры, как учил Муаллим, потому что действие зяхр ’а проходило. Потом зрение собралось, он смог, хоть и с трудом, дышать, и Папа понял, что смотрит в ярко-зеленые глаза. Глаза были очень близко – чувствовалось даже дыхание... Это было женское дыхание! «Я – в раю!» – подумал Папа, но быстро понял, что ошибся. Глаза
– Поздно! Британцы нападут на вас и захватят вашу Францию, испанцы войдут с Юга и разграбят всё, а скандинавы разорят Север... Я – ваш кровник. Но вы не сможете мне отомстить!
– Насчет скандинавов он врет. – Вельшка говорила спокойно, уверенно, и тут Папе стало немного не по себе. Совсем немного – в нем всё еще жил тот мальчик с гор, которого научили ничего не бояться, даже смерти, потому что мужчина должен всегда быть готов к смерти от рук кровника. Как он ни пытался забыть этого мальчика – он был здесь, был внутри него и всегда помогал. Помогал быть победителем.
Та, которую в обозе крестоносцев все называли не иначе как Шалунья Рыжая и о которой даже пели песни, всё так же спокойно спросила у Сейда и Египтянина:
– Мне нужно, чтобы ему было больно. Вы поможете?
Сейд кивнул на Железного Копта. Ученик Джаллада-Джаани, который, в свою очередь, был учеником Мастера, написавшего трактат о Матери Истины – Боли, за что даже получил награду от Императора Поднебесной, впервые улыбнулся и тоже кивнул. Согласно и довольно. И приблизился к сухощавому старику, которому предстояло испытать всё его Мастерство. Мальчик-горец был очень силен. Но даже самые сильные духом – от полководцев и лидеров Наньцзиня и до гордых духом самураев далеких островов Ямато, предпочитали проглатывать язык и умирать от удушья, нежели попадать в руки Мастеров-Служителей Матери Истины – Боли. Ибо ни честь, ни воля, никакая сила духа не помогут тому, кто в опытных руках такого мастера превращается в трепещущий кусок плоти, которому оставляют лишь одну возможность – говорить. Говорить всё, что он знает, а порой и то, чего не знает, но должен бы знать...
Ученик Джаллада-Джаани приступил к работе.
Сияй, безумный бриллиант, алмаз прозрачный, якут-рубин кроваво-красный, сияй! Бриллианты старческих слез смешивались в медной чаше с рубиновой кровью, текущей из надреза под глазницей, сияя для ученика Джаллада-Джаани светом, прекраснее которого не стать даже сиянию Утренней Звезды! Потому что он любил свое искусство! Потому что мальчик-горец сопротивлялся до конца, долго, упорно, бросая вызов мастерству и заставляя превосходить самого себя! Железный Копт впервые был по-настоящему счастлив – понтифик, его главный враг, убийца всего, что было ему дорого, расплачивался с ним сопротивлением, которого он никогда ранее не встречал! И всё же он заговорил! Мальчик-горец умер на руках у этого человека, пришедшего из далекого Каира, и остался только старик. Старик был жив. И будет еще долго жить – Железный Копт знал свое дело как никто другой в этой части света, и он мастерски убил душу, живой дух, который позволял этому старому, злому человеку править и решать, судить и обрекать сотни тысяч людей на смерть или подобие жизни. Никогда больше не оживет в этом теле тот, кто не боялся смерти, боли и кровника. Теперь будет только ЭТО... Трясущийся, жалкий студень старческой плоти, обреченной еще существовать, потому что у горцев крепкое здоровье... Существовать, но не жить. Ибо жизнью предстоящее ему назвать нельзя.
Папа заговорил. Он рассказал
всё, что хотели знать франки. И даже больше. Это «больше» было бы полезно знать эмиру... Саладину... Венецианцам, императору Константинополя и даже Старцу... Вельшка, казалось, была довольна. Однако, как вдруг выяснилось, не до конца. Она прямо спросила Египтянина:– Ты сломал его совсем?
– Да. Теперь его можно и убить. Это было бы милосердно...
– Я не настолько христианка, Копт, и милосердие у меня не особо в чести. Я – язычница, которых он и его предшественники, да и те, кто придут позже, будут жечь на кострах. И ты прав – смерть для него слишком милосердное решение. Я не хочу, чтобы он умирал! Он должен еще просуществовать и чувствовать боль... за всех... К тому же Сейд ведь не хочет ничьей смерти сегодня?
Она посмотрела на бывшего гашишшина. Тот простоял всё время, пока Египтянин работал, не издав ни звука. Он испытывал ужас и восторг от того, свидетелем чего ему довелось стать. И думал о том, что есть вещи страшнее смерти. Поэтому он никак не ответил Вельшке. Ни словом, ни жестом, ни взглядом... Впрочем, бывшей прачке и не нужен был его ответ на ЭТОТ вопрос. А вот на другой...
– Он ведь не знает, что твой брат жив? – Этот вопрос она задала на арабском. Родной язык словно пробудил Сейда – он отрицательно покачал головой. Рыжая удовлетворенно кивнула и продолжила:
– Тогда скажи ему на латинском, как ты умеешь, чисто, как в ихней Книге написано... скажи ему, что сейчас он увидит того, кого убил... Скажи!
Голос бывшей прачки, вельшской ведьмы в один только Бог знает каком поколении, прозвучал так, что Сейд повиновался. Старик, казалось, даже не понял сказанного – слезы продолжали течь из его глаз, хотя кровотечение Египтянин уже остановил. Старый понтифик оплакивал мальчика-горца. Впервые в своей жизни, полной интриг, побед, славных и не очень, он вдруг осознал, что потерял себя самого. Но когда вельшка ввела в комнату Иберийца и поставила перед привязанным к креслу стариком, глаза того вдруг широко распахнулись. Поток слез прекратился. Рот открылся, словно Папа кричал... Он кричал беззвучно, но лик его был страшен от той боли и ужаса, что проявились на нем. И тогда вельшка подошла к нему и начала что-то шептать на ухо. Она шептала на языке, который помнили лишь немногие друиды, прятавшиеся по лесам Вельша, Галлии да еще в горах кельтов и на Изумрудном Острове...
Сияй, мой безумный бриллиант! Мой алмаз прозрачно-светлый, сияй алым якутом-рубином, кровью всех тех, кого ты убил! Сияй, ибо в тебе обретается злой гений, навсегда заключенный в сосуд беспомощности, мертвый дух того, кем ты был и кем уже никогда не станешь... Сияй долгие годы, до конца дней своих... Сияй, чтобы свет твой терялся в грязи, которая отныне – твоя обитель! Ameno.
За окном уже светало... Начинался день Шутов.
Рим охватило безумие Марди-Гра! По Вечному Городу бесновались шуты и трубадуры, барды распевали непристойности, степенные матроны флиртовали с ненавистными еще вчера соседями, негоцианты транжирили, святоши заигрывали с мужеложцами, и всем было наплевать на вездесущих церковных шпионов, смотрящих, слушающих и запоминающих, дабы, лишь праздник закончится, всё донести своим патронам...
В Латеране также царило безумие. Пропал понтифик! Секретарь, хитрый дурак из местечка с глупым названием Мазарини, и швед-солдафон не могли дать никакого вразумительного объяснения. К полудню было решено созвать курию... Возвращения Папы, еще никогда не покидавшего СВОЙ Латеранский Собор, ибо он считал, что сам его создал, так вот, тайно, не только не хотели. К нему даже были готовы. Потому что каждый кардинал хотел стать понтификом. И фракции определились уже в полдень.
В полдень, щурясь от яркого света, к площади перед Латеранским Собором вышел старик в обтягивающем дряблые телеса трико арлекина, с крепко нахлобученным по самые уши шутовским колпаком на голове. Его высадили из паланкина четверо носильщиков – двое невысоких, похожих друг на друга, несли носилки сзади. Спереди шли – великан и другой, тоже высокий, но гораздо меньше в плечах. Оставили носилки там же и ушли, исчезли, словно растворились в гуляющей шумной толпе, всё внимание которой обратилось на старика. Кому интересны носильщики, когда появляется такой вот старый шут, который наверняка может выдать что-то особое, до чего нынешним скоморохам еще расти и расти?!
И, в самом деле, старик, перестав щуриться, вдруг возопил:
– Я – Папа Римский! Ваш понтифик! Преклоните колени, грешные нечестивцы!
Старик говорил на таком чистом латинском и так похоже изображал понтифика, что толпа засмеялась. Смеялись не зло, ободряюще, и старый шут, казалось, вдохновленный поддержкой зрителя, очень похоже изобразил Папу-Во-Гневе!
– Я ПРОКЛИНАЮ ВАС! – кричал старик, а толпа смеялась, довольная тем, как этот скоморох изображает Папу. И, взаправду ведь, похоже, синьоры, не правда ли?..