Сезон охоты на людей

Донни бесцеремонно перебил его:

– Эй, Физерстоун, лучше бы тебе сейчас обойтись без дури. Завтра тебе наверняка придется быстро бегать. Ты же не хочешь, чтобы твоя голова была полна этого дерьма?

Физерстоун как будто не слышал его. Он даже не поднял головы.

– Он собирается завтра стать покойником, – ответил за него разговорчивый. – Так что никакой разницы не будет. И вообще, кто звал тебя сюда?

– Я зашел только для того, чтобы проверить, в каком состоянии Физерстоун, – сказал Донни. – Он должен стряхнуть с себя эту блажь, иначе он и впрямь пропадет, а вы, парни, раз уж называете себя его корешами, должны помочь ему.

– Завтра его так или иначе прикончат. А мы, не идущие на смерть, приветствуем его.

– Ничего с ним не случится. Ему нужно будет только немного прогуляться, а потом спрятаться в кустах. Потом прилетит самолет и выкосит все, что окажется в зоне на двести пятьдесят метров перед ним. А потом он, скорее всего, получит Бронзовую звезду и возвратится в мир героем.

– Там, в мире, никому нет дела до героев.

– Ну так он все равно должен держать голову высоко. Это...

– Ты хотя бы знаешь, для чего все это затевается?

– Да.

– И для чего же?

– Я не могу об этом говорить. Дело засекречено.

– Нет, только не надо всего этого дерьма насчет русского снайпера. Это все для дураков. Ты знаешь, для чего все это устраивается на самом деле?

– Не пойму, о чем ты говоришь.

– Это просто соревнование.

– Что-что?

– Соревнование, – повторил солдат, уставившись в лицо Донни мрачным злым взглядом.

– Какое такое соревнование?

– Снайперов.

– Ничего не понимаю.

– В шестьдесят седьмом году один ганни по имени Карл Хичкок отправился домой с девяносто тремя убитыми. До сих пор его никто не догнал. А теперь появляется этот парень, Суэггер. До той штуки, которую вы устроили в долине, за ним числилось с полсотни человек. Там у него прибавилось сразу тридцать с лишним трупов. Я слышал, что он за один раз догнал аж до восьмидесяти семи. Теперь, если он добудет еще шестерых, то он сравняется с Хичкоком. А если уложит семь человек, то станет чемпионом. Для меня все это не значит ни хрена, и для всего мира это не значит ни хрена, зато, да будет тебе известно, для этих поганых кадровых это значит, что ты высунулся на голову дальше всех остальных и закончишь службу не просто долбаным сержант-майором, а комманд-сержант-майором всего Корпуса морской пехоты Соединенных Штатов. Ну и что из того, что пара солдат пропадет ни за цент? Зато ты сможешь прибавить на свой счет еще несколько трупов. Кому до этого какое дело?

– Это все дерьмо, – ответил Донни. Он посмотрел на нашивку на мундире своего противника – его фамилия была Махоуни – и тут же вспомнил другого Махоуни, еще одного парня из колледжа, который всегда пер напролом, ни с чем не считался, все время залетал по 15-й статье, озлобленный, во всем разуверившийся и отчаянно стремившийся только к тому, чтобы выбраться отсюда.

– Это вовсе не дерьмо. Это форма существования военной культуры, если ты когда-нибудь слышал о такой.

– Я шлялся со Суэггером по кустам целых шесть месяцев. Я никогда, никогда не замечал, чтобы он придавал убийствам какое-то значение. Я записывал каждого убитого в книгу, как полагается по уставу. Я обязан делать это, таков закон. Офицер, командующий снайперами, ведет учет убитых. Я записываю только то, что вижу своими глазами. Суэггер ни разу не просил меня приписать ему хотя бы одного или двоих убитых. Он ни во что не ставит все эти подсчеты. А если уж говорить о тридцати семи достоверных, то у него было при себе восемьдесят патронов, из которых он расстрелял семьдесят пять. Не мог же он все остальные просадить мимо. Ни о каких рекордах и речи быть не может. И все, что ты наговорил, это куча дерьма.

– Ему просто нравится убивать. Послушай, парень, он наверняка любит нажимать на этот маленький спусковой крючок и следить за тем, как какой-то желтомазый валится замертво. Это означает стать чуть ли не самим Богом. В этом есть какая-то психическая патология, ты...

Донни с силой ударил его по левой стороне лица. Это было очень глупо. Через считанные секунды его повалили, прижали к полу, кто-то пнул его по голове ногой, и из глаз посыпались звезды. Он отбивался и кричал, но на него сыпались все новые и новые сокрушительные удары, он чувствовал, как множество рук прижимало его к полу и его продолжали бить. Но в конце концов кто-то оттащил его противников. Конечно же, это был пацифист Махоуни.

– Эй, уймитесь, – кричал Махоуни. – Парни, если сюда припрутся контрактники, то нам конец!

Голова Донни гудела. Кто-то на самом деле здорово врезал ему.

– Вы засранцы, – сказал он. – Вы долбаные засранцы, плаксивые младенцы, решившие впустую похоронить вашего приятеля только ради того, чтобы лишний раз почувствовать себя жертвами. У вас нет ничего, о чем стоило бы пожалеть. Вы сделали это. Вы все из чистого золота.

– Ладно, ладно, – перебил его Махоуни, прижимая ладонь к стремительно надувавшейся на скуле опухоли. – Ты врезал мне, они врезали тебе, так что будем считать, что мы в расчете. Незачем кому-нибудь из штаба слышать об этом.

– Парень, моя гребаная голова зверски болит, – сказал Донни, с усилием поднимаясь на ноги.

– Но ведь ты же никому не скажешь, правда, Фенн? Это все из-за нервов. Нас всех поставят раком, если ты кому-нибудь скажешь.

– Иди в задницу, – ответил Донни. – Моя голова чертовски болит.

– Найдите ему аспирин. А хочешь пива? У нас есть немного вьетнамской дряни, но думаю, что где-то заначена пара-другая «Будвайзера». Дайте ему «буд». Хороший холодный «буд».

– Нет, я уже в порядке.

Он посмотрел на них и увидел только темные лица и светящиеся белки глаз.

– Знаете что, давайте забудем обо всей этой ерунде, но только проследите, чтобы он... – Физерстоун все так же неподвижно, словно зомби, сидел на своей койке, – чтобы он завтра был в порядке. Ладно? Если он там сваляет дурака, то его не зацепит, его убьют насмерть.

– Да, Фенн, будь спокоен, никаких проблем.

– И еще, парни, позвольте мне кое-что сказать вам. Вы уже выколотили из меня дерьмо, так что теперь послушайте.

В полумраке несколько пар глаз сверкнули на него гневом, но большая часть присутствовавших смотрела в сторону. Было жарко и густо воняло потом, пивом и марихуаной.

– Вы, парни, имеете право говорить, что Суэггер психопат, что он любит убивать, и всякую прочую чушь. Ладно, отлично. Но вам приходилось обращать внимание на то, что в нас не стреляют и что на наши патрули никогда не нападают? Вы замечали, что у нас по целым месяцам нет боевых потерь? Вы обращали внимание на то, что все наши раненые пострадали от мин-ловушек, которые почти никогда не наносят смертельных ранений, и что на вас не устраивают засад? Засад не было уже многие месяцы, возможно, даже несколько лет. А знаете почему? Может быть, потому, что они любят вас? Или вы думаете, им известно, что вы все убежденные пацифисты, курите дурь, показываете пацифистские знаки и ваша любимая фраза: дайте миру шанс? Неужели поэтому?

Никто не ответил. Его голова на самом деле изрядно болела. Ему крепко заехали. Перед глазами все расплывалось.

– Нет. К вам все это не имеет никакого отношения. Ради вас никто и почесаться не захочет. Нет, это из-за него, Суэггера. Из-за того, что и северовьетнамцы, и «Виктор Чарльз» боятся его. Они боятся его прямо-таки до смерти. Вы говорите, что он психопат, но каждый раз, когда он убивает одного из них, вы извлекаете из этого выгоду. Вы живы. И будете жить дальше. Все время, которое вы спокойно выживаете здесь, дарит вам он, обдирая в кровь задницу о колючие кусты. Он ваш ангел-хранитель. И его всегда будут презрительно называть убийцей, человеком с ружьем, в то время как вы, парни, пользуетесь роскошью пачкать ваши изящные маленькие ручки. Он всегда будет отверженным из-за того, что убивает. Он берет на себя ответственность, он живет с этой ответственностью, а вы, засранцы, не стоящие и цента за пучок, вы благодаря этому вернетесь в мир, и все, на что вы способны, это называть его психопатом. Парни, вы когда-нибудь слышали такое слово: стыд? Так вот, вам должно быть стыдно.