Сезон ведьмовства
Шрифт:
Они улыбнулись.
Как прошел ужин, Габриель не помнил. В памяти сохранилось лишь, что ему все время подливали спиртное — сначала шампанское, затем ягодное вино Морриган. Он понимал, что следует остановиться, но в конце концов им овладела странная бесшабашность и голос здравого смысла умолк.
Потом начались танцы. Габриель танцевал с Морриган под песню Криса Айзека «Жестокая игра», а Минналуш на них смотрела. Морриган улыбалась ему восхитительными синими глазами, ее губы пламенели. Она прижималась к нему бедрами, Габриель держал ладонь на ее обнаженной спине. В танце они перемещались по всей комнате, и он чувствовал под пальцами упругие
После этого события вечера начали наслаиваться друг на друга, превращаясь в безумный калейдоскоп ярких цветов, фантастических картин и бурных эмоций.
Габриель смутно помнил, что лежал на диване, хотя как он там оказался — бог его знает. Две женщины склонились над ним. Запах их волос и кожи смешивается с одуряюще-сладким ароматом тлеющих благовонных палочек. Руки Минналуш проводят по его волосам, ладонь Морриган гладит внутреннюю сторону запястья. Мягкие пальцы раздевают Габриеля. Во рту вяжущий вкус ягод, язык едва ворочается.
«Мы хотим поиграть с тобой, Габриель. Хотим показать тебе рай».
Он спит? Что это, явь или эротический сон, затуманенная алкоголем греза?
Бархатистые, но крепкие пальчики неторопливо расстегивают пуговицы на его рубашке. Белеющие в темноте руки обнимают, ласкают. Шелковистые веревки из волос Минналуш обвились вокруг его запястий. Морриган словно призрачное видение — фарфоровая кожа и сияющие сапфиры глаз. Всхлип чувственных губ, прижавшихся к губам, трение влажной плоти о влажную плоть. Кто в его объятиях — Морриган или Минналуш? Гладкий язычок скользит по телу, его быстрое трепетание сводит Габриеля с ума. Чувствительность кожи обострена до предела, он издает стон. Она целует его, затягивает его в себя мокрым, горячим ртом.
«Посмотри мне в глаза…»
В этот момент Габриель ощутил, что его сканируют. Почувствовал ее присутствие, ее почерк. Запах мускуса и красного жасмина. Где-то в глубине сознания промелькнула мысль о том, что надо встряхнуться и защитить себя… но у него не было сил. В отличие от предыдущего грубого вторжения на этот раз дальновидящая действовала медленно, томно. Внутренний глаз Габриеля начал раскрываться. Шире, шире, в полную силу. Он попытался создать блокировку, но понял, что не владеет собой. Инстинкт самосохранения заглушён. Внутренний глаз открыт настежь и полностью уязвим. Уязвим, как обычный глаз в пыльную бурю, когда нет возможности даже моргнуть.
Кто-то мягко, деликатно прощупывал его разум.
«Не сопротивляйся, Габриель».
Что происходит? Усилием воли он задал мысленный вопрос.
«Иди за мной…»
Приглашение — и утонченная ласка. Как хорошо… В паху приятно покалывает, ноги отяжелели, сознание плывет, плывет, плывет… Мозг — словно податливый воск.
«Кто послал тебя, Габриель?»
«Уильям Уиттингтон», — отвечает он без колебаний.
«Покуда он жив, поиск продолжится?»
«Да. Покуда он жив, поиск продолжится».
Она не отвечает, лишь мучительное чувство разочарования обволакивает мысли Габриеля тонкой дымкой.
«Жаль… Все могло быть прекрасно. Мы могли бы принять тебя в игру, открыть тебе твое истинное имя. Изменить твою жизнь, Габриель».
«Изменить мою жизнь. Изменить мою жизнь». Фраза крутилась в голове, как заедающая пластинка. «Изменить мою жизнь».
«Я покажу. Смотри. Ты мог получить все это».
Он застонал. Звуки и образы обрушились на его сознание через распахнутый внутренний глаз. Лавина ощущений.
«Нравится?»
Господи, какая красота. Невероятно.
Взору Габриеля предстали человеческие судьбы, жизнь и смерть — далеко, в тысяче миль отсюда. Он услышал вой солнечных ветров, увидел небо над головой — бескрайний синий апокалипсис. Его ноги упирались в миллионы нерожденных солнц. До него доносился шелест ангельских крыльев, а вокруг щиколоток обвивались змеи с золотистыми глазами.
Он понял, что вот-вот поймет непостижимый язык бытия, встретит того, кто безмолвен и велик многоречием. Сознание Габриеля продолжало расширяться. Он летел, парил. Как это удивительно — летать. Он поймал себя на том, что непроизвольно хихикает, словно от веселящего газа.
Теперь его охватила великая скорбь. Он принял в себя страдания миллионов людей. Горе хлынуло ему в сердце, поглотило его. Разрывающаяся от боли душа утонула в бездонном океане печали. Он зарыдал.
«Все хорошо, Габриель. Не плачь».
Покой. Он потянулся к женщине, которая лежала рядом, спиной к нему. Хотел повернуть ее и положить руку ей на грудь.
Ее кожа была мертвенно-бледной. Габриель тронул женщину за неподвижное плечо. Ее голова качнулась, и он увидел, что это Мелисса Картрайт. Пепельные волосы испачканы грязью и засохшей кровью. В фиалковых глазах — пустота. Габриель закричал, пытаясь откатиться от безжизненного тела, которое уже лежало на нем, и в голове у него помутилось от ужаса.
И вот наконец он снова один. Рисунок на белом листе.
«Прости, Габриель. Мне пора».
Он почувствовал, как она удаляется, выходит из его разума. Запах мускуса и красного жасмина постепенно ослабевал. Однако пустота оказалась еще страшнее, чем взгляд мертвых глаз Мелиссы Картрайт. Он еще никогда не переживая такого мучительного одиночества.
«НЕТ! — вырвалось у него. Короткое слово, пронизанное тоскливым отчаянием. — Останься!»
Но она уже исчезла.
Габриель смутно разобрал шум ссоры, чей-то плач, а потом, много времени спустя, к нему приблизилась женщина. В темноте он с трудом различил очертания ее фигуры. Она укрыла его легким одеялом, он рывком попытался сесть, но, к своему ужасу, обнаружил, что руки и ноги по-прежнему его не слушаются.
— Шшш. — Она прижала палец к губам. Габриель скорее угадал, чем увидел этот жест. — Спи. Все кончилось, — прошептала женщина.
Он закрыл глаза, как ребенок, ощущая тепло и уют. На него снизошел блаженный покой. За окном светила луна, листья шелестели на холодном ветру, в кустах шуршали какие-то мелкие зверьки, пела ночная птица.
Габриель проснулся в состоянии самого тяжелого похмелья, какое только испытывал в жизни. Он разлепил веки — больно. Провел распухшим языком по пересохшим губам — больно. Попробовал приподнять голову — дико, невыносимо больно. А что касается отвратительной тошноты с перепоя, этого, кажется, с ним не случалось со студенческих лет.