Сфера
Шрифт:
– И поэтому я больше не могу с тобой просто говорить. – Он все не затыкался. – Я даже письмо послать не могу – ты немедленно форварднешь его еще кому-нибудь. Я не могу послать тебе фотографию – ты тут же запостишь ее у себя в профиле. А между тем твоя компания сканирует все твои сообщения и ищет, что бы еще такого монетизировать. Безумие же, нет?
Мэй взглянула в его жирное лицо. Он толстел везде. Кажется, у него отрастали брылы. Разве могут у мужчины в двадцать пять расти брылы? Еще бы он не рассуждал о снэках.
– Спасибо, что отцу помог, – сказала она, вернулась в дом, подождала, пока Мерсер уйдет. Ушел
В субботу Мэй проснулась в своей старой постели, а после завтрака посидела с отцом, и они вдвоем посмотрели профессиональный женский баскетбол, к которому отец очень пристрастился. Остаток дня потратили на игру в карты, дела по дому, а потом вместе приготовили курицу в масле – блюдо, которому родители научились на кулинарных курсах у молодых христиан.
С утра в воскресенье распорядок был такой же: Мэй долго спала, проснулась блаженно, вся как будто свинцом налитая, и забрела в гостиную, где отец опять смотрел какой-то матч женской НБА. На сей раз отец надел толстый белый халат – один приятель слямзил из лос-анджелесского отеля.
Мать на дворе клейкой лентой чинила пластиковый мусорный бак – еноты поломали, извлекая содержимое. Мэй отупела, тело не желало ничего – только прилечь. Лишь сейчас она сообразила, что всю неделю жила в режиме тревоги и ни разу не спала дольше пяти часов. Сидеть себе в сумеречной родительской гостиной, смотреть баскетбол, к которому она равнодушна, – скачут хвостики и косички, кроссовки скрипят по корту, – все это уже великолепно тонизировало.
– Не поможешь мне подняться, голубушка? – спросил отец. Его кулаки забурились в диванные подушки, но встать не удавалось. Подушки слишком мягкие.
Мэй подошла, потянулась к нему и в ту же секунду расслышала какой-то хлюп.
– Курвин сын, – сказал отец и снова стал садиться. В процессе сменил траекторию и опустился на бок, словно припомнил, что под ним нечто хрупкое и садиться туда нельзя. – Позови мать? – попросил он, стиснув зубы и зажмурившись.
– Что случилось? – спросила Мэй.
Он открыл глаза, и в них полыхала незнакомая ярость.
– Пожалуйста, позови мать.
– Я же здесь. Давай помогу, – сказала она. И опять к нему потянулась. Он отбросил ее руку.
– Сейчас же. Позови. Мать.
И тут ее шибанул запах. Отец обгадился.
Он громко выдохнул, стараясь взять себя в руки. И уже тише произнес:
– Прошу тебя. Пожалуйста, милая. Позови маму.
Мэй кинулась к парадной двери. Отыскала мать у гаража, рассказала, что случилось. Мать в дом не побежала. Взяла Мэй за руки.
– Я думаю, тебе пора уезжать, – сказала она. – Он не захочет, чтоб ты это видела.
– Я могу помочь, – сказала Мэй.
– Прошу тебя, детка. Дай ему сохранить хоть каплю достоинства.
– Бонни! – загремел отцовский голос из дома.
Мать стиснула руку Мэй:
– Деточка, собери вещи,
мы через пару недель увидимся, хорошо?Мэй поехала назад к побережью, и от гнева ее всю трясло.
Они не имеют права так с ней поступать – призывать домой, а потом гнать прочь. Она не хотела нюхать его дерьмо! Она бы помогла, да, едва попросили бы, но если они будут так с ней обращаться – нет. А Мерсер! Отчитывал Мэй в ее же доме. Господи боже мой. Все трое хороши. Мэй два часа ехала туда, теперь два часа назад, и что ей досталось за труды? Одно расстройство. Ночью жирдяи читают нотации, днем выставляют за дверь собственные родители.
До побережья она добралась в 16:14. Еще не поздно. Когда они закрываются – в пять, в шесть? Она забыла. Свернула с шоссе к бухте. Ворота эллинга были открыты, но поблизости никого. Мэй побродила по рядам каяков, падлбордов и спасательных жилетов.
– Ау? – сказала она.
– Ау, – ответил ей голос. – Я здесь. В трейлере.
Чуть дальше стоял трейлер на шлакоблоках, и в открытую дверь Мэй разглядела мужские ноги на столе, телефонный шнур, тянувшийся от стола к незримому лицу. Она взошла по ступенькам и в сумрачном трейлере увидела обитателя – за тридцать, лысеет, выставил указательный палец. Мэй поминутно глядела на телефон, смотрела, как утекает время: 16:20, 16:21, 16:23. Положив трубку, человек улыбнулся:
– Спасибо, что подождали. Чем вам помочь?
– А Мэрион здесь?
– Нет. Я ее сын. Уолт. – Он встал и пожал Мэй руку. Высокий, худой, пропеченный солнцем.
– Очень приятно. Я опоздала?
– Куда? К ужину? – переспросил он, полагая, что удачно пошутил.
– Взять каяк.
– А. Который час-то? Я давно не смотрел.
Ей и смотреть не требовалось.
– Двадцать шесть минут пятого, – сказала она.
Он прочистил горло и снова улыбнулся:
– Двадцать шесть пятого, а? Ну, мы вообще-то закрываемся в пять, но раз вы так чувствуете время, наверняка вернетесь в двадцать две шестого? Нормально? А то мне надо за дочкой заехать.
– Спасибо, – сказала Мэй.
– Давайте вас оформим, – сказал он. – Мы только-только все компьютеризировали. У вас же есть учетка?
Мэй представилась, он вбил ее имя на новом планшете, но ничего не вышло. С третьей попытки он сообразил, что не работает вайфай.
– Наверное, через телефон получится, – сказал он, вынимая телефон из кармана.
– А можно когда я вернусь? – спросила Мэй, и он согласился – понадеялся поднять сеть. Выдал Мэй спасжилет и каяк, и уже на воде она снова глянула на телефон. 16:32. У нее почти час. В Заливе час – куча времени. Час – как целый день.
Она погребла от берега, но сегодня не увидела в бухте тюленей, хотя нарочно притормаживала, чтоб их выманить. Доплыла до старого полузатопленного пирса, где они порой загорали, но ни одного не нашла. Ни тюленей, ни морских львов – пирс пустовал, лишь одинокий неряшливый пеликан восседал на столбе.
Она погребла за опрятные яхты, за таинственные суда, в открытый Залив. Там передохнула, чуя воду под собой, гладкую и качкую, точно бездонный желатин. Когда замерла, в двадцати футах впереди вынырнули две головы. Тюлени – они переглянулись, будто раздумывая, надо ли разом посмотреть на Мэй. Что затем и сделали.