Сфера

– Нет. Но…

– Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?

– Конечно.

– Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?

– Имею представление.

Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.

– Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму – завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?

– Да. Но…

– И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения – в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.

– Ладно. Под таким углом я об этом не думала.

– Это ничего, – удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. – Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?

– Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.

Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.

– Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?

– Я читала.

– Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?

– Я не знаю.

– Ни один не пострадал. Ни один. То же самое было в семидесятых с документами Пентагона. [26] Ни один солдат не получил из-за них ни осколка. В основном, помнится, мы выяснили, что многие наши дипломаты шибко любят сплетничать о руководителях других стран. Миллионы документов, а главный вывод в том, что, по мнению американских дипломатов, Каддафи – недоумок, поскольку у него странные кулинарные вкусы и женщины в телохранителях. Если уж на то пошло, обнародование лишь научило дипломатов приличнее себя вести. Тщательнее выбирать слова.

26

Имеется в виду обширная коллекция документов «Отношения Соединенных Штатов и Вьетнама, 1945–1967: исследование, подготовленное Министерством обороны» (United States – Vietnam Relations, 1945–1967: A Study Prepared by the Department of Defense), переданная «Нью-Йорк таймс» бывшим военным аналитиком Дэниэлом Эллсбергом (р. 1931) в 1971 г. Из документов общественность узнала, в частности, что основной целью войны во Вьетнаме было сдерживание Китая; также стало известно, какую роль играли США во внутренней политике Южного Вьетнама и как именно они провоцировали на конфликт Северный Вьетнам.

– Но национальная оборона…

– А что национальная оборона? Мы в опасности, лишь когда не знаем планов или мотивов потенциального противника. Или когда он не знает наших планов и нервничает, так?

– Ну да.

– А если б он знал наши планы, а мы знали бы его? Мы внезапно избавились бы от риска, как это раньше называлось, взаимно гарантированного уничтожения, зато получили бы взаимно гарантированное доверие. У США ведь не исключительно гнусные побуждения, правда? Мы не планируем стереть некое государство с лица земли. Но порой мы закулисно добиваемся желаемого. А если бы все были открыты и прямодушны, и иначе никак?

– Стало бы лучше?

Бейли широко улыбнулся:

– Хорошо. Согласен. – Он отставил чашку и опять сложил руки на коленях.

Мэй понимала, что излишне на него давить, но язык ее опередил:

– Вы что хотите сказать – все должны знать всё?

Бейли распахнул глаза, будто возрадовавшись, что она подвела его к вожделенной идее:

– Разумеется нет. Я хочу сказать, что все должны иметь право знать всё и располагать необходимым для этого инструментарием. На всезнание у нас нет времени, хотя это, конечно, жаль.

Он в задумчивости помолчал и снова повернулся к Мэй:

– Я так понял, тебе не понравилось быть подопытной на презентации «ЛюЛю»?

– Гас застал меня врасплох. Он меня не предупредил.

– Это единственная проблема?

– И портрет получился искаженным.

– Неточные сведения? Фактические ошибки?

– Не в том дело. Просто он был… мозаичный. И, видимо, поэтому казался неверным. Взяли куски меня и выдали за целое.

– Получилось неполно.

– Именно.

– Мэй, я очень рад, что ты так сказала. Как ты знаешь, сама «Сфера» стремится к полноте. Полнота, гармония «Сферы» – средоточие сферы наших интересов. – Он улыбнулся своему каламбуру. – Но ты ведь знаешь конечную цель полноты?

Мэй не знала.

– Наверное, – сказала она.

– Посмотри на наш логотип, – сказал он и указал на стенной монитор, где тотчас появился логотип. – «С» в центре распахнута, видишь? Это мучает меня который год. Это символ еще не решенной задачи – полноты. – «С» на экране замкнулась и стала объемной, полной сферой. – Видишь? – сказал Бейли. – Сфера – самая сильная стереометрическая фигура во вселенной. Ее ничто не одолеет, ее некуда улучшать, ибо нет ничего совершеннее. Вот чего мы добиваемся – совершенства. А любая информация, которая от нас ускользает, любые недоступные данные – препона на пути к совершенству. Понимаешь?

– Понимаю, – сказала Мэй, хотя и сомневалась в том, что поняла.

– Все это согласуется с другими нашими целями – сделать так, чтобы «Сфера» помогла обрести полноту каждому из нас и транслировать миру наши образы полностью. Все это тоже требует полноты информации. Мы хотим избавиться от понятного тебе ощущения, будто наш портрет искажен. Как в разбитом зеркале. Взгляни в разбитое зеркало, треснувшее или потерявшее куски, – что ты увидишь?

Мэй наконец разглядела логику. Любая оценка, любое суждение, любая картина, основанные на неполной информации, всегда будут ложны.

– Искаженное и разбитое отражение, – ответила она.

– Вот именно, – сказал Бейли. – А если зеркало целое?

– Мы увидим все.

– Зеркало ведь не врет, так?

– Само собой. Это же зеркало. Реальность.

– Но зеркало правдиво, только если цело. И, по-моему, тебе не понравилась презентация «ЛюЛю», потому что результаты вышли неполными.

– Допустим.

– Допустим?

– Ну, это правда, – сказала Мэй. Непонятно, зачем она вообще открыла рот, но слова сорвались с языка, не успела она их проглотить. – Но я все равно считаю, что есть вещи, которыми мы не захотим делиться. Может, их не так много. Но ведь все в одиночестве, в спальне делают такое, чего стыдятся.