Шаговая улица

– А ты мне никогда про эту штуку не говорил, - Мартын почувствовал, что его пальцы, все еще судорожно сжимавшие ручку радарной настройки, онемели, и, вздохнув, он отпустил принадлежность прибора и скрестил руки на груди.

– Пожалуйста, расскажи, Кузя, будь другом. Что это такое "Белый Мел Линкольна"?

– Как бы тебе получше объяснить? Это почти как Летучий Голландец. Помнишь эту мрачную средневековую морскую легенду о корабле с ходячими мертвяками на борту? А Белый Мел Линкольна это как бы Голландец в правильном зеркале: он появляется не на море, а в небе, приносит не горе, а мир и покой в душу. Смотри, Март, внимательно, такое бывает очень редко. Поди, определи, где он появится в следующий раз! Ох, повезло, так повезло! Загадывай желание, дурило, - не отрываясь от изображения на экране, старший диспетчер дожевал и проглотил пищу.

А в это время из динамиков системы мультимедиа в компьютере слежения зазвучала музыка. Трудно было определить инструмент, из которого извлекались эти странные, промежуточные между ксилофонными и металлофонными, пунктирные звуки, своими штрихами проявлявшиеся в вагнеровских густых струях, а паузами соответствующие шипучему веселящему моцартовому напитку. Оба диспетчера, и старый, и молодой, словно облаченные в скафандры гармонично меняющихся мелодий, ненадолго замерли.

– Кхе-хе-хе! Да, славный музон, - первым очнулся кашлем Кузя.

Он еще раз интенсивно откашлялся и продолжил рассказ под угасающие мелодичные звуки.

– Слушай дальше. История эта произошла лет тридцать тому назад в ближней области и самой матушке-столице. В городе, в районе Шаговой улицы, работала учительница, звали ее Аида Николаевна. А в областном поселке жил один молодой и везучий купец. Преуспевал, поскольку вовремя понял, что нашему народу в трудное время помочь может, и первым у нас начал заниматься перстофикацией. Да-да, все твои моднейшие перстики и перстишки от него пошли. И вот, однажды утром он вышел из дома, чтобы отправиться на службу. То раннее осеннее утро было необычно тем, что ветреной ночью выпал снег. Снег припорошил и обдал солью сухую пепельную дворовую грязь, закрыл редкими веерными щепотками многочисленные, бессистемно подсохшие щупальца пережившей лето травы...

ПЕРВАЯ ФУГА Предтеча с баяном

Последние всплески затухающих звуковых знаков трамвая донеслись от Моста, и на секунду стало тихо, а потом сквозь толстую корку асфальта в подошвы ткнулся внезапно возникший гул и, протиснувшись сквозь ноги, как через две тесные норы, распался и завис равно звучными густыми комками глубоко внутри тел Громоздкого и Дезидерия, продолжавших вечером во вторник сидеть около дома Семь-Девять по Шаговой улице.

– Опять на Самолетке чего-то тачают.
– Громоздкий отхлебнул из стаканчика.

– Хорошо, если ненадолго, а то в сентябре целую неделю гудело. Я тогда лабать не мог, а Мотляр малевать. У меня чуть гастроли не накрылись, а он заказ в срок не сдал.

Мотляр - это художник, близкий приятель Громоздкого и Дезидерия, чья мастерская расположена на крыше дома Семь-Девять.

А сам Громоздкий был виолончелистом, жил в том же доме, и работал четвертым пультом в симфоническом оркестре. Для поддержания гибкости пальцев он ежедневно по два часа проводил наедине со своим инструментом.

– Зусман пилит.

Музыкант опустил закатанные рукава рубашки.

– И фрухтянка уже не греет. А башли кончились.

Дезидерий тоже почувствовал, что стало прохладней, - ночь плавно сменила вечер.

Глубинный гул Самолетки прекратился, синхронно уступив место желтому пунктиру фонарей, зажегшихся на всем протяжении Шаговой улицы: от Сюповия и до Моста.

На противоположной стороне проезжей части, там, где за небольшим парком, равносторонним распластанным треугольником на фоне проявленных агонизирующим закатом темно-алых пятен кучевых облаков, в рассеянных отблесках света фонарей сгущалась крыша здания Ристалия, проявились скульптуры лошадей: квадрига в броске, остановленном возницей, и два ветреных иноходца по бокам.

За спинами друзей зажглись Глаза Босха.

В бледно-голубом искусственном свете над плечом Дезидерия расположилось восковое ухо Святого Иеронима.

Пузатая рыба, привязанная к палке Святого Христофора, хвостом вниз застыла за Громоздким.

На первом этаже дома Семь-Девять размещался художественный музей, и в его окнах-витринах, как в прямоугольных глазницах, регулярно выставляли огромные копии фрагментов картин Иеронима Босха.

– Ребятки, а у вас неплохая компания. Может и покурить найдется?

Перед сидящими на штакетнике стоял дедок в тапочках на босу ногу.

– Ух, откуда это ты взялся?
– удивился Дезидерий.

Было совершенно непонятно (вот она, родная улица, лоскутным одеялом, где отчетлива видна каждая заплаточка - дом, подъезд, окно, пешеход, автомобиль, трамвай - расстелилась перед приятелями; вот она, Шаговая, полностью просматривается от дома Дезидерия и до подъезда Громоздкого), как сумел к ним подойти незамеченным субъект с большой седой бородой, бутылочными глазами под густыми бровями, одетый в мятые брюки-галифе и распахнутый длинный плащ на полуголый торс, в майке-безрукавке, с белой капитанской фуражкой на голове.

Одной рукой подошедший дед придерживал расчехленный баян.

– Так вы же беседовали между собой. А я в тапочках тихонечко хожу. Вот и не заметили, как я с той стороны тишайше подошел.
– И дед махнул рукой в сторону Плоховского переулка, откуда, сверкая проблесковым маячком, как раз выезжала машина скорой помощи.

Плоховский переулок начинался между домом Семь-Девять и соседним домом, где жил Дезидерий. Теснимый с одной стороны кооперативными гаражами, а с другой - забором больничного комплекса "Крестокрасные Дебри", переулок вел от Шаговой улицы к Самолетке.

– На, кури в удовольствие.
– Дезидерий достал мятую сигарету.
– А звать-то тебя как?

– Для вас, ребятки, я пока Боб Хайт. И звездный знак мой пока лишь Близнецы...
– Старик достал кремень и трут, высек искру, обметанными лихорадкой губами раздул огонек, прикурил и жадно затянулся.

– Эх-ха, хорош табачок... Я в Моргалии сторожем работаю. Это в Крестокрасных Дебрях, где глаза лечат от красноты и частого моргания... А еще я очень люблю на баяне для детишек играть. Никогда с ним не расстаюсь.

Мимо компании, загребая ногами, прошлепал молодой человек. В свете уличных фонарей можно было разглядеть, что лицо его искажено бессмысленной улыбкой, изо рта текут слюни, а на черной майке сзади написано белым странное слово "Скирлы".

– Этого-то знаете? Мой первый клиент. Теперь в Соколовской спецшколе учится, - громким шепотом прошелестел Боб Хайт, наклонившись к ребятам.

– Кочумай, дед, байки лить. Ты чего? Форин, что ли? Какой твой клиент, к лешему? Это ж Витя Пляскин, дурачок наш. Его все на Шаговой знают. Кикимору ему в дышло.
– Громоздкий сложил руки замком на груди.