Шахматы из слоновой кости
Шрифт:
Остальное яснее ясного: стоило мне узреть повара, мысли тотчас засуетились вокруг упомянутой добавки.
И, видно, пошел какой-то сигнал о бесовской этой суете за голенище сапога: чувствую – как бы щекотно сделалось, скребется как бы что-то.
Ни дать, ни взять – мышь гнездо свила.
Отложил в сторону автомат, начал за голенищем проверять – ложка мешает. Вынул – зуд прекратился.
Экая, подумалось, чертовщина! Сбросил тряпицу, стал внимательно оглядывать ложку.
Была она у меня из дюраля – эта помесь алюминия с медью,
Основательности, в общем, не хватало.
Покрутил теперь ее перед глазами так и этак, однако никакой сверхъестественности не обнаружилось. Только вроде бы тусклая дюралевая поверхность сделалась еще тусклее, совсем лишилась блеска. Солнечный луч на донышке не бликовал, не приплясывал, радуясь бытию, а растекался бесформенной вуалью.
Повернул ложку к солнцу выпуклой стороной – картина не изменилась, прищурил глаза – тот же резуль… Стоп, что там за странные контуры проступили под матовым покрывалом вуали, что за рожица обозначилась?..
– Точка, точка, запятая, – вспомнилась невольно ребячья рисовальная присказка, -минус – рожица кривая…
И так поманило вдруг домой, к маме, в детство, в сказку!
– Ложка, ложка,- обратился, дурачась, к странной рожице, проглянувшей сквозь матовую завесу,- ложка, ложка, поговори со мной немножко!
– Слушаюсь и повинуюсь,- тотчас услыхал этакий старушечий скрип, – ты хозяин, тебе приказывать.
– Тогда скажи,- попросил, несколько оробев,- скажи откровенно, что обо мне думаешь?
– Тут и думать нечего: чистопородный дурак!
Меня взорвало:
– А ты… а ты чистопородная… Нет, что же я, ты ведь помесь!
– И тем горжусь: из такой помеси самолеты строят!
– Ладно, не будем препираться, объясни лучше, почему дураком считаешь?
– Не считаю – убеждаюсь на сегодняшнем примере: только дурак оставит суп, который принадлежит ему по праву.
– Как это?
– Очень просто: повар мог и не добавить, а тогда…
– Но добавил же.
– Пусть, но что оно такое есть, эта добавка?
– То и есть – добавка.
– А может – подачка? Это, милый мой, кто как посмотрит, иной-другой и оскорбиться может. Лично – я сомневаюсь, правильно ли поступишь, если расскажешь другу, как выпрашивал и как выпросил-таки добавочные крохи.
– На что толкаешь?
– Не толкаю – втолковываю…
Я разнял веки. Рожица исчезла. Сказка кончилась. Началась реальная жизнь. А в реальной жизни меня захлестывало половодье окончательно вышедшего из берегов аппетита.
Что было дальше? Дальше я быстро-быстро и уже не на ощупь собрал автомат, повесил на шею, схватил вместе с шинелью котелок и, стараясь не встретиться взглядом с расположившимися на опушке парнями, поспешно скрылся в своей палатке.
В палатке, где спал Фанька.
И
здесь, у Фаньки за спиной, безоглядно запродал душу ненасытным ложко-циклам.Подступила моя очередь в караул. Пост достался бесхлопотный – у бака с питьевой водой.
Ночь прошла спокойно, лишь перед рассветом сильно продрог. Сменившись, приложился к фляжке – глотнул спирта из нашего с Фанькой НЗ.
И уснул, точно после похода.
…Ничего не могу понять: отпускает, видите ли, нас с Фанькой командование на побывку в родные края. За подвиг, который будто совершили, но подробности которого как бы «за кадром». Главное, что нас доставляют на личном самолете командующего фронтом в дорогой моему сердцу Новосибирск.
Мама!
Мама, родные, друзья.
Застолье…
Хлеб – много хлеба, порезанного довоенными ломтями и разложенного на ивовых плетенках; в окружении плетенок – метровое блюдо дымящихся пельменей, рядом, на противне – целиком зажаренный поросюшечка, за ним – артельная сковорода с карасями, в сметане, а обочь – холодец, холодец, холодец, холодец.
«Ну, брат, -говорю Фаньке, – давай скорее за стол, а то израсходую весь, отмеренный на жизнь, запас слюны!»
А он мне:
«Разве ты его уже не израсходовал на твои ложко-циклы?»
А сам грустный, грустный.
Все вокруг прекращают хлопотать над тарелками, смотрят на меня – ждут, что отвечу. Только не успеваю ничего сказать, кидается ко мне мама, заслоняет от глаз людских, плачет:
«Не его – меня осуждайте, это я сыночка таким обжорой без стыда, без совести вырастила…»
Тут Фанька говорит:
«Все мы горазды за матерей прятаться, а ты сам умей ответ держать, поднимись, скажи людям… Поднимайся, поднимайся… Да поднимайся же, черт тебя дери совсем!»
И за руку – дерг!
Просыпаюсь: надо мною и в самом деле склонился Фанька.
– Старшина объявил, – сообщает, – через полчаса выступаем на передовую.
Я чуть не разревелся:
– Даже холодца из-за тебя не попробовал!
Поскорее закрыл глаза, пытаясь хотя бы на минуту
восстановить удивительное видение и жалея почему-то не о поросенке или пельменях, не о карасях в сметане, а именно о холодце. Может потому, что по установившейся традиции с него начинается у нас в Сибири любое застолье.
– Дома побывал? – догадался Фанька. – Брось, не переживай, наяву котелок с супом ждет.
Глянул – возле изголовья наш котелок и кучка сухарей. И моя ложка.
– Ну же,-подстегнул Фанька.
– А то не успеем собраться.
– Без нас не уйдут, – хмыкнул я, склоняясь над котелком.
И как обожгло: уровень оставленного Фанькой супа заметно превышал «ватерлинию». Да, заметно. Недаром сразу ударило по глазам.
Поднялся я, выловил брошенный в суп кусок сухаря, отложил вместе с ложкой в сторону, позвал Фаньку: