Шальная графиня

Голос зазвучал вновь, и на сей раз он был еще больше похож на тот, реальный, живой, принадлежащий прошлому, сперва таивший в себе смертельную угрозу, а потом ставший синонимом благополучия и безопасности. Елизавета едва подавила крик восторга, готовый сорваться с уст: «Вайда!»

– Потише, ты, – проворчал невидимый во тьме Кравчук, и Елизавета несколько умерила свою радость: если здесь начальник тюрьмы, стало быть, час ее освобождения еще не пробил.

– Спит? – осторожно спросил Вайда, и только обостренный слух Елизаветы различил в этих словах не вопрос, а утверждение, словно Вайда передавал ей наказ сохранять спокойствие и непременно притворяться спящей.

Она попыталась совладать со взволнованным дыханием.

– Тише! – воззвал свистящим шепотом Кравчук, но Вайда негромко рассмеялся:

– Ты не бойся. Чуть вошли, я на нее сонные чары напустил. Спит без просыпу. Вот щипни ее за руку – ничего не почувствует!

Елизавета едва не фыркнула от смеха, но сосредоточилась на том, чтобы не вздрогнуть, когда Кравчук и впрямь пожелает проверить, спит она или нет. Однако понадобилось все ее самообладание, чтобы не впиться ногтями в руку, жадно и похотливо стиснувшую ее грудь. Дыхание на миг пресеклось от злости, но Кравчук был слишком взволнован, чтобы заметить это.

– И правда, спит... – проговорил он каким-то тягучим голосом, а Вайда, наконец-то засветивший свечку и увидевший, что делает Кравчук, зло воскликнул:

– Эй, лапы-то не распускай! В таких делах я тебе не помощник. Ты меня сюда зачем звал? Молодку эту во гроб свести. Затем я и пришел, а в приворотных зельях никакой не знаток.

– На что мне твои зелья? – нетерпеливо усмехнулся Кравчук. – Ты на нее сонные чары покрепче наведи, а сам в уголок стань да отворотись... впрочем, смотри, коли хошь, а в награду и сам полакомишься, но потом, после меня.

Вайда с хрипом перевел дух, и Елизавета ощутила, как трудно, непереносимо трудно ему сейчас сдержаться – и не ударить начальника тюрьмы, не стиснуть его жирное горло.

– Спасибо, конечно, – проговорил он насмешливо, – одна беда: молодку потом прирезать придется, чтоб тому черноряснику все как есть не выболтала. Я-то нынче просто приглядеться, что да как, с тобой пришел, никаких снадобий не взял с собою, так что сам решай, как быть.

– Да разве она что вспомнит? – недовольно вопросил не в меру разохотившийся Кравчук, на что Вайда сердито хмыкнул:

– Жаль мне тебя, сударь, коли всю жизнь ты с таковой бабою спишь, коя утром не вспомнит, что с нею ночью деялось!

– Больно ты разболтался, цыган! – рявкнул Тарас Семеныч, убрав, однако, руку с Елизаветиной груди. – Почто не взял снадобий? Разве не обсказал Данила, чего мне надобно?

– Никому и ничему, кроме глаз своих, не верю, – отвечал Вайда столь веско, что это произвело на Кравчука впечатление. – А теперь посунься, господин, мне на недужную поглядеть надобно. – И, подойдя близко к Елизавете, он склонился над нею, что-то быстро бормоча по-цыгански, причем то и дело повторялось слово «ангрусти» – «кольцо», бывшее некогда символом исходящей от Вайды опасности, а теперь сделавшееся между ними своеобразным паролем, открывающим путь безоглядному доверию. В то же мгновение Елизавета почувствовала, что в руку ей вложен скомканный клочок бумаги, – и мгновенно стиснула кулак.

Легонько погладив ее пальцы, словно похвалив, Вайда отошел от кровати.

– Не гневайся, сударь, потерпи до завтра. Надобно, чтоб все достоверно выглядело. Сейчас я ей змеиный выползень под подушку положу, нашептанный призывами дочерей проклятых Иродовых [65] . Пока в деревню идти буду, с болотной кочки хворь приманю, чтоб по моим следам сюда приползла, в бабенку сию заскочила. Тогда уж крутись не крутись – с этой хворью она, сердешная, и в землю пойдет. Ну а завтра ночью я появлюсь... – Вайда многозначительно помолчал, – с лекарским снадобьем, кое дружок мой изготовит.

65

Так называют ворожеи и зелейники двенадцать сестер-лихоманок (лихорадок, болезней).

– Что еще за дружок? – встрепенулся Кравчук. – Ему зачем знать?

– Он дока посильнее меня, – с уважением произнес Вайда. – По его наущению я и притулился к Жальнику твоему: знак был дан моему сотоварищу, что будет у тебя во мне надобность!

– Колдун, что ли? – успокоился Кравчук.

– Да еще какой! Окажись он здесь сейчас – поднял бы сию молодку хоть из гроба, вот какой колдун!

– Э, нет, – искривился Кравчук, – нам ее не из гроба подымать – нам ее во гроб низводить надобно!

– Это я уже понял, – вздохнул Вайда. – Ладно, пошли отсюда. Все, что надо, я повидал. Пошли! Хлопот у меня с твоей помощью прибавилось, а времени только день да полночи.

Кравчук, ни словом не поперечившись, дунул на свечу, и вскоре знакомое поскрипывание возвестило Елизавете, что потайная дверь заперта.

Елизавета взлетела с постели и метнулась к лампадке, чуть теплившейся перед образом Пресвятой Девы. Этот образ был привезен и повешен здесь Араторном, исполнен со всеми особенностями, присущими католическим богомазам, однако в тонких чертах печального лица, окруженного снежно-белым, серебристым платом, таилось такое участие и печаль, такое всепонимание и всепрощение, что Елизавета не верила, будто лик сей может быть ей чужд и враждебен, а потому молилась перед ним, как пред православной иконою; что бы там ни молол языком Араторн, Матерь Божия – одна и едина так же, как Сын ее, а потому Елизавета и сейчас торопливо осенила себя крестным знамением и воззвала к Пречистой, прежде чем запалить от лампадки свечку и развернуть бумажонку, на коей незнакомым твердым почерком было начертано: «Завтра в полночь. Ничего не бойся».

Вот и все, и все слова, но никогда еще надежда не представала пред Елизаветою в одеяниях более ярких и многоцветных, чем в эти мгновения!..

* * *

Самым трудным, конечно, оказалось день избыть. Елизавета извелась, представляя, как будет происходить ее спасение. Вообще говоря, Вайда вполне мог придушить Кравчука прямо в ее комнате, но тогда, даже если бы им удалось беспрепятственно скрыться из Жальника, за беглянкою кинулась бы такая погоня, что она недалеко бы ушла. К тому же ее враги смогли бы как следует преподнести при дворе убийство начальника тюрьмы, и тогда на Елизавету уж точно обрушилась бы вся мощь государственного преследования и наказания, не говоря уж о той каре, которую приуготовил бы ей Орден.

Нет, как ни трудно было ждать, она понимала, что спешка в сем деле не надобна, и уповала на хитроумие сотоварища Вайды, кем бы он ни был. «Век за него бога молить буду, всякую волю его исполню», – поклялась она, истово крестясь, зная, что исполнит слово свое, чего бы ей это ни стоило. И снова предалась ожиданию... Ее беспокойство усиливалось тем, что со вчерашнего дня не видела Данилы. Она не сомневалась: юноша уйдет в бега вместе с нею – и боялась лишь, что, подевавшись нынче невесть куда, он сам себя лишит возможности спасения.

Медленно наплыли сумерки. Новая прислужница подала узнице какую-то еду и торопливо ушла: строжайший наказ Кравчука был – в покоях опасной арестантки не задерживаться. Впрочем, после страшной смерти Глафиры ее и так все до дрожи боялись и избегали безо всяких приказов.

Елизавета и не притронулась бы к ужину, но Лешенька, доселе лежавший тихо, к вечеру что-то разошелся, и она заставила себя поесть, чтоб не ослабеть к урочному часу, чтоб не затошнило вдруг не вовремя.

Через полчаса прислужница пришла забрать поднос с остатками еды. А Данилы все не было.