Шаляпин

Глава 6 БРЕМЯ САМОРОДКА

В российской общественной жизни 1900–1910-х годов, в журналистике и публицистике «народность» становится модным торговым брендом и одновременно общепонятным агитационно-пропагандистским ярлыком.

Пишущая братия настойчиво муссирует тему «неиссякаемых истоков» отечественной культуры, воспевает «таланты из народа», принесшие в традиционную культуру «подлинную глубинную правду». Отсюда — восхищение династиями процветающих купцов-предпринимателей, тоже «выходцев из низов», — Третьяковыми, Мамонтовыми, Морозовыми, Бахрушиными, Беляевым, Зиминым и многими другими. «Из „народной целины“ выходят Шаляпины, Плевицкие, Горькие — выйдут еще сотни и тысячи талантливых, оригинальных, организованных натур», — восторженно писал критик А. Р. Кугель. А об эстрадной звезде Н. Плевицкой Сергей Мамонтов писал: «В г-же Плевицкой теплится священная искра, та самая, которая из вятской деревни вывела Федора Шаляпина, из патриархально-купеческого дома Константина Станиславского, из ночлежки золоторотцев (! — В. Д.) — Максима Горького».

«Простое» происхождение «звезды» — важный жизненный штрих удивительной судьбы. Варвара Панина — из цыганских хористок, Анастасия Вяльцева — в прошлом горничная третьеразрядного отеля, из крестьян — Надежда Плевицкая и опереточная примадонна Наталия Тамара.

Огромная популярность «народных кумиров» имела под собой серьезные психологические предпосылки. «Беспорядки» 1905–1907 годов показали нарастание «бунтарских настроений» социальных «низов», становление силы, угрожающей государственному устройству России. Отсюда — поиски сословно-классовых, идейных мотивировок этой силы, возросший интерес к русской истории, к прошлому народа, к опыту социальной борьбы и пониманию современных ее проявлений. Именно этими обстоятельствами в значительной степени обусловлен интерес публики к историческим сюжетам на драматической и музыкальной сцене, в литературе и кинематографе, расцвет МХТ, Русской частной оперы, Мариинского, Александрийского, Большого и Малого театров.

Облик «талантов из народа» с горячностью принят и востребован читательской массой. Портреты кумиров публики печатают журналы, газеты, афиши, грампластинки тиражируются тысячами дисков, изображения «кумиров» выставляются в витринах, печатаются на табачных пачках, кондитерских коробках. Поднявшиеся «со дна» «баловни славы» окружены сонмом поклонников, цирковой силач Иван Поддубный, клоун Владимир Дуров, певица Надежда Плевицкая, певец Федор Шаляпин, писатель Максим Горький — это не столько реальные лица и судьбы, сколько модели социального успеха, образцы для подражания, увлекающие каждого. Пресса подробно комментирует путешествия, скандалы, смакует интимные подробности быта, бешеные гонорары, описывает домашние интерьеры, богатство гостиничных апартаментов, оценивает щедрость чаевых. Подобная информация, поданная в сенсационной возбужденной интонации, — выгодный товар, который широко продается и будоражит воображение обывателя.

«Маска и душа» — так назвал Шаляпин свою итоговую «исповедническую» книгу. Масок было великое множество — и на сцене, и в жизни. Присущая Шаляпину природа озорного, фантазийного, а иногда и раздраженного, обличительного, язвительного лицедейства питала его артистический талант и обогащала, разнообразила жизнь многообразием красок, а иногда и спасала в рискованных ситуациях.

Пожалуй, всё, к чему прикасался Шаляпин, приобретало в его жизни смысл творчества и созидания. У сапожника он научился ловко тачать обувь и потом иногда демонстрировал свое мастерство к удивлению друзей. В приходской школе Федор научился писать аккуратно, красиво, грамотно, и отцу не стоило труда определить его на службу в канцелярию. До преклонных лет почерк Шаляпина отличался удивительной четкостью, своеобразным изяществом и красотой. В бродячих антрепризах Шаляпин обрел первые сценические навыки и готовность к публичным выступлениям. Со страстью молодости Шаляпин «жрал знания», по верному замечанию Мамонтова, но не только знания — он постигал и осваивал все многообразие окружающей его действительности, обогащался животворными смыслами житейского и духовного существования. В Тифлисе он стал профессиональным артистом, на спектаклях петербургских театров совершенствовал мастерство драматического актера, общение с художниками пробуждает в нем способности к рисованию и скульптуре, встреча с писателями толкает к литературным опытам. Неудовлетворенный оперной режиссурой, Шаляпин начинает сам ставить спектакли и в ходе репетиционного процесса иногда даже становится за дирижерский пульт. Артист стремится расширить поле диалога с аудиторией, с искусством. Заграничные поездки пробудили желание овладеть иностранными языками — итальянским, французским, английским, он исполняет партии в оригинале, а тексты русских опер нередко сам переводит на язык страны, где ему доводится выступать. Азарт соперничества с эстрадными знаменитостями вывел Шаляпина на концертные подмостки, развил талант камерного певца и мелодекламатора. Его увлекла грамзапись, и пластинки русских песен и романсов при жизни и после кончины певца выпускаются миллионными тиражами. Притом что голос оставался главным инструментом его творчества, Шаляпин увлекается кинематографом и снимается в роли Ивана Грозного в полнометражном историческом фильме по мотивам «Псковитянки», а когда, спустя полтора десятилетия, в быт входит звуковое кино, Шаляпин выступает в «Дон Кихоте» Г. Пабста в двух разноязычных вариантах — французском и английском. Практически все сферы искусства артист делал подвластными себе, достоянием своего собственного личного опыта, мастерства, вдохновения, таланта.

Многосторонняя деятельность в искусстве — его сознательный выбор, она, соответственно, формировала и личность артиста. Мир Шаляпина-художника выстраивается как цепь активных осознанных поступков, в которых подсознательно или намеренно складываются представления о жизни, ценностные ряды, поле духовной свободы, творческого мышления. В поступках преодолевается разрыв идеального и реального, в них разрешаются духовные противоречия, рождается мировоззрение.

Осознание своего предназначения, личностной значимости, своего места в искусстве проходит у Шаляпина в постоянном диалоге с судьбой, с жизнью, в творческом и житейском общении с коллегами — музыкантами, художниками и артистами, с учеными, мыслителями и общественными деятелями, с семьей и друзьями. Да и с врагами тоже.

Поступок каждой неординарной личности — итог приобретенных знаний, опыта, убеждений. Шаляпин умел принимать серьезные рациональные решения, но нередко подчинялся и стихии нахлынувших эмоций, проснувшихся страстей, настроений. Его самопознание было глубоко индивидуально, неповторимо и подчас как для него самого, так и для других — непредсказуемо. Хорошо знавший и искренне любивший Шаляпина В. А. Теляковский считал его человеком порыва и призывал снисходительно относиться к нему, к его неожиданным импровизациям, иногда грозившим серьезными последствиями.

Шаляпин и его творческая судьба, профессиональная деятельность реализовывались публично, и не только брызжущая страсть к игре, но и чувство самосохранения подчас побуждало артиста скрываться за масками, сохраняя свою суверенность, личностную и творческую независимость. Он выходил в ролях не только на сцену, но часто и на публику — и в тех, которые навязывала ему молва, и в тех, которые ему самому казались уместными, выигрышными, просто интересными. В общении с любым — выбранным, навязанным или случайным — партнером Шаляпин брал инициативу на себя, вел свою стратегию и тактику, часто остроумную, дерзкую, озорную, и почти всегда выигрывал поединок. Быть естественным, органичным в любой избранной роли артисту не составляло труда, он сам наслаждался ее виртуозным исполнением. Он играл и великого артиста, и неуживчивого гения, и капризного барина, и смелого революционера, трибуна, и «выходца из народа», «самородка», и уличного бродягу-певца парижских предместий, играл увлеченно, иногда вынужденно, стремясь разрешить сложную творческую, «производственную», житейскую ситуацию, но играл всегда органично, убедительно, талантливо. Правда искусства была для него выше обыденной достоверности, а востребованная роль «самородка», «скомороха», столь рьяно и восторженно поддерживаемая молвой, была, в общем-то, и не самой сложной, близкой артисту по духу, по темпераменту, по социальному смыслу. К тому же как «самородок», как «знаменитость» Шаляпин позволял и «в жизни» большее «лицедейство», чем другие его собратья, и, что скрывать, подчас с удовольствием и небескорыстно этим пользовался.

К приятельству с Шаляпиным стремятся цари, короли и их многочисленная челядь, «поставщики двора его императорского величества», промышленные и торговые магнаты. «Снимал Шаляпина и чуму», — рекламировал себя бойкий фотограф. Облик Шаляпина отвечает социальным настроениям, пробуждает интерес к человеку «низовой» культуры, к «самородку», выбившемуся «вверх», выступающему «прообразом нового героя».

О самородках не слишком дружелюбно, но проницательно отозвалась Анна Ахматова: «Я поняла главный недостаток подобных людей: Есенин, Шаляпин, Русланова… Они самородки. И тут это „само“ сыграло с ними скверную шутку. У них есть всё, кроме самообуздания. Относительно других они позволяют себе быть какими угодно, вести себя Бог знает как». И в самом деле, «других», мечтавших войти хоть в какие-то отношения с «самородками», было поистине несметное число, и потому «мера самообуздания» артиста была различной, смотря по ситуации, настроению, по «капризу гения», наконец, а Шаляпину все это тоже не было чуждо.

В одном из писем 1904 года Горький с тревогой замечает: «Я видел в Москве Алексина, Шаляпина… Шаляпин растолстел и очень много говорил о себе. Признак дурной, это нужно предоставить другим. Славная душа все же, хотя успехи его портят». И в ноябре того же года из Петербурга он сообщает Е. П. Пешковой: «Здесь Шаляпин. Поет. Ему рукоплещут, он толстеет и много говорит о деньгах». В своем мнении Горький не был одинок. В феврале 1904 года Л. Н. Андреев писал Горькому: «А Шаляпин мне тоже совсем не нравится, он начинает относиться к себе с благоговением. Видел я его в постели, в три часа дня, и был он очень похож на римского императора — времен упадка. Крупный, красивый, сильный — и изнеженный». Впрочем, кто без греха? Сдержанный Немирович-Данченко и тот смутился, когда увидел сверкающий драгоценными камнями перстень на пальце из-под глухого рукава грубой горьковской косоворотки.

В Петербурге Шаляпин пел не только на мариинской сцене, но и в закрытых спектаклях придворного Эрмитажного театра. Здание, соединенное переходом с Зимним дворцом, построено в 1780-х годах архитектором Дж. Кваренги для Екатерины II. Зал украшен статуями Аполлона и девяти муз, стены отделаны искусственным мрамором. Красные бархатные скамьи амфитеатром спускались к сцене. Балы, маскарады, концерты для приближенных к царю чиновников и свиты были продолжением дворцовых церемоний и обставлялись с пышной театральностью. Иногда гости предварительно оповещались, в костюмах какой исторической эпохи им следует прибыть.

Шаляпина смешила искусственность таких официальных развлечений, забавляли аристократы, манерно беседующие с легким иностранным акцентом в богатых, но безвкусно сшитых боярских нарядах.

«…делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву, тем более что в ней отсутствовал смех, — вспоминал Шаляпин. — Серьезно и значительно сидел посередине зала государь император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы XVII века, изображали сцену из „Бориса Годунова“. Серьезно я распоряжался с князем Шуйским: брал его за шиворот дареной ему мною же, Годуновым, шубы и ставил его на колени. Бояре из зала шибко аплодировали… В антракте после сцены, когда я вышел в продолговатый зал покурить, ко мне подошел старый великий князь Владимир Александрович и, похвалив меня, сказал:

— Сцена с Шуйским проявлена вами очень сильно и характерно.

На что я весьма глухо ответил:

— Старался, ваше высочество, обратить внимание кого следует, как надо разговаривать иногда с боярами…

Великий князь не ожидал такого ответа. Он посмотрел на меня расширенными глазами — вероятно, ему в первую минуту почудился в моих словах мотив рабочей „Дубинушки“, но сейчас же понял, что я имею в виду дубину Петра Великого, и громко рассмеялся».