Шаманское проклятие

А Римма Сергеевна спала и не знала, что в эти ночные часы в ее теле совершается таинственная и благодатная работа, что мельчайшие сосуды восстанавливаются, незримые клеточки оживают, и она семимильными шагами приближается к выздоровлению. Ей снился ослепительный, стерильный свет операционной, привычные запахи и звуки, и ей снилось чувство – такое бывает – столь привычное чувство собственной силы и правоты. В этом сне Римма знала, что любому возмездию, любому искуплению положен предел и что она сполна заплатила по счетам, предъявленным ей судьбой, и какой отныне станет ее жизнь – будет зависеть лишь от нее самой.

Утром Римма проснется и встанет с постели сама – впервые за несколько месяцев. Она позовет дочь и сама удивится, услышав свою речь. А через месяц она вернется к работе, удивив своих пациентов, своих коллег, своих завистников. Она будет мыслить ясно, действовать решительно, и успех будет сопутствовать ей во всем, но Римма никому никогда не скажет, что обрела она в эту ночь, и не спросит ни у кого, кто же была ее таинственная сиделка, потому что будет знать об этом больше прочих.

* * *

Утро выдалось солнечное, но потом подул холодный ветер, нагнал с севера низких туч. Осень напоследок любит просиять по-утреннему, зардеться восходом и раскрасить солнечным золотом окна домов. Но, словно опомнившись, она меняет настроение. И снова небо затягивается, снег и дождь сменяют друг друга. Осень… В окно Сережа видел, как тетка выходит из подъезда, как наклоняется, захваченная сильным порывом ветра, придерживает берет, как ее автомобильчик приветливо мигает фарами навстречу хозяйке. Нина предлагала его подвезти, он отказался. Слишком рано. Можно еще поваляться, потом всласть напиться кофе, полежать в ванне. Теперь у него редко выдавались такие утра – чистые и тихие, незамутненные суетой, озаренные холодным предзимним светом. Теперь он все чаще просыпался в доме Ады и еще сквозь сон ощущал чужие запахи: мускус ее духов, ее горькое со сна дыхание, уксусный аромат шелковых простыней. Ей часто снились кошмары, во сне Ада стонала, скрипела зубами, а порой, проснувшись среди ночи, Сережа видел, что она не спит, а, оперевшись на локоть, смотрит на него страшными, мерцающими в темноте глазами. На вопросы она тогда не отвечала, ложилась и отворачивалась к стене, и снова слышалось ее ровное дыхание.

Ада все же сдержала свое обещание – купила кровать, очень дорогую, очень большую. Она уверяла, что кровать сделана из драгоценного материала – из какой-то маньчжурской, что ли, лиственницы. Однако спать на этой кровати оказалось так же уютно, как на футбольном поле. Совсем немудрено, что Аде снились кошмары!

Спросонок же она бывала молчалива, словно чем-то недовольна, подолгу пила кофе, курила, роняя с тонкой коричневой сигаретки столбики пепла, зевала, как тигрица, отходя от своих кошмаров, таких же непроглядно-черных, как ее утренний кофе. По утрам Сереже с ней было не то чтобы скучно, а как-то неловко, словно он видел изнанку жизни, не предназначенную для его глаз, он с удовольствием уезжал бы от Ады ночью, но она, как назло, любила, чтобы он спал рядом. Ни слова о любви не было произнесено между ними, но особенно по утрам Сережа чувствовал, что от Ады будто исходят нити, которые привязывают его. Даже не нити, а добела раскаленные лучи, и от этого тоже бывало душно, неловко, это было ни к чему.

К тому же у нее появились странные фантазии. Например, под подушку она теперь всегда клала нож с резной костяной рукояткой, причем делала это таясь. Ну что еще за игры в основной инстинкт?.. На Хеллоуин Ада затеяла устроить в своей редакции костюмированную вечеринку, с насмешливой торжественностью вручила Сереже приглашение, отпечатанное красным на черной бумаге, и заявила, что он на этой вечеринке тоже будет в костюме. Какой же костюм она приготовила для Сережи, Ада держала в секрете. Он согласился без особого энтузиазма – было, было у него какое-то предчувствие. И оно оправдалось, когда в день примерки Сережа увидел уготованный ему наряд, наряд очень простой – черные узкие брюки, белая кружевная рубашка, белая полумасочка.

– И что? И это все? – крикнул он в раскрытую дверь гардеробной, где наряжалась Ада.

– Нет еще, подожди… Черт бы побрал этот корсет… Нет-нет, не входи, я сама справлюсь.

И вот вышла, наконец, – не то чертовка, не то вампирша, с красными рожками в прядях черных волос, узкое черное платье у пола расходится волнами алых кружев, такие же кружева обрамляют декольте, и Ада похожа в своем наряде на диковинный хищный цветок. Она улыбнулась Сереже, продемонстрировав длинные клыки. Значит, все-таки вампирша.

– А я кто же? – спросил он, забавляясь ее выдумкой. Пока еще забавляясь.

– Ты… – Она зашла ему за спину, что-то мягко обхватило его шею, звякнула цепочка. – Ты мой раб и моя жертва.

Ада толкнула его в плечо, заставив повернуться к зеркалу. Да, это была, что называется, картина маслом! Ошейник, самый настоящий ошейник с шипами, от него тянется золотая цепочка, Ада, смеясь, поигрывает ею.

– Вампирелла и ее покорный раб! Как тебе, а, цветочек? Как ты думаешь, мне пририсовать еще струйку крови в уголке рта, или это будет уже чересчур?

– Уже чересчур, – пробормотал Сережа, выпутываясь из тонкой цепочки. – Да где он расстегивается! Сними его с меня!

– Разъяренный лев! Весь вечер на арене! – завопила Ада – она, кажется, была в полном восторге. – Р-р-р! Цветочек, ты прекрасен в ярости!

Конечно, они никуда не пошли – Сереже была отвратительна мысль появиться на людях в таком виде, пусть даже и под маской, а Ада не настаивала. Но осадочек-то остался…

В следующий раз она потребовала, чтобы он, немедленно бросив свои занятия, сопровождал ее в путешествие. Ада запланировала целый тур по Африке, недели на четыре, не меньше. Ей не терпелось оставить промозглую, дрожащую под ранним снегопадом Москву, но Сереже-то вовсе не улыбалось уезжать, так и из училища вылететь недолго, а он и так там держится на честном слове! Но на этот раз Ада проявила упорство. Сереже пришлось, не краснея, уверить деканат в том, что его бабушка тяжело больна – что, кстати, на тот момент уже перестало быть правдой, потому что Римма не только встала с кровати всем на радость, но уже и собиралась выйти на работу. От этого ее, правда, удерживали, как могли.

Сергей лгал и Нине Алексеевне – мучительно краснея под ее понимающим взглядом, и получил наконец удивленное разрешение уехать на несколько дней. Театральный фестиваль, весь курс едет, конечно, он привезет программку и расскажет о своих впечатлениях. Вот от чего у Нины волосы бы встали дыбом, так это от впечатлений племянника о поездке!

Ада привезла Сергея в прекрасный город Марракеш, но вот зачем, спрашивается? Они остановились в роскошном отеле, попавшем в список пятидесяти двух лучших отелей мира, сняли номер, в котором каждая вещь была антиквариатом. Номер в лилово-розовых тонах, с огромной кроватью, зеркалами, картинами, бронзой, с мраморной ванной, на краю которой стояли корзиночки с лепестками роз!

– Между прочим, в этом номере любит останавливаться Моника Белуччи, – сообщила Ада, падая на кровать. – У этой грудастой коровы губа не дура.

Сережа покосился, но ничего не ответил. Ему-то Моника Белуччи нравилась. А Ада как легла на кровать, так, почитай, с нее и не вставала – только для того, чтобы прогуляться по пальмовой роще или поплавать в бассейне. Она требовала в постель еду – а ела она много, хотя на ее фигуре это никак не отражалось, – кальян, и… любовника. Сережа недоумевал – зачем тогда нужно было вообще приезжать? Все это можно было получить и в Москве, кроме разве что пальмовой рощи, да кому она особенно нужна? У него были иные представления об отдыхе, он согласился бы и на менее шикарный, не освященный присутствием несравненной Моники, номер, он бы возвращался туда, чтобы спать, а дни напролет шатался бы по узеньким улочкам и базарам, заводя сиюминутные знакомства, наблюдая нравы чужой страны, покупая дешевые безделушки и пробуя с уличных лотков опасные, но такие привлекательные лакомства… Один у этого сидения в номере плюс – что в театральном училище его не разоблачили, в Москву Сергей вернулся почти не загоревшим.

В Москве Ада то плакала, то смеялась, то пила абсент, то пичкала Сережу аюрведическими блюдами, то морочила ему голову йогой, то ночи напролет таскала его по барам и клубам, гадала на Таро и на рунах, ходила к заутрене… Короче говоря, она совсем его затормошила, и сама осознавала это. Но что же, что ей было делать? Игра, которая поначалу только немного забавляла Аду, перестала быть игрой, и оказалось, что выйти из нее не так-то просто… Связь с мальчишкой, у которого были шоколадные глаза, чье тело пахло по-детски молоком и медом, перестала быть забавой. Что-то древнее, дремлющее у нее глубоко в крови, тянуло ее к Сереже. Это была не любовь, не страсть, но странное родство, словно когда-то они уже встречались и принадлежали друг другу, и ночами он шептал ей жаркие речи, а она была юной и неискушенной, она верила ему и таяла в его объятиях, но им пришла пора расстаться, и они расстались врагами. Ночами снился ей незнакомый каменистый берег, гудок парохода в тумане. Словно наяву она чувствовала на своем лице горькие слезы, которые непрестанно текут из глаз и текут, и текут… О нет, это ледяной, соленый океан омывает ее ноги, соленые брызги летят в лицо и что-то мягко, но грозно переворачивается внутри, в животе. Ощутив это переворачивание, Ада всегда начинала плакать в голос, слезы больше не текли, но судорожные рыдания сжимали горло, не давали дышать, и одно было спасение – не проснуться, нет! Спасением всегда было нащупать под подушкой костяную рукоять ножа – странно теплую, как будто ее только что держала чья-то ладонь. И как только кончики пальцев касались ножа, сознание взмывало вверх, девушка видела себя со стороны. Одна на берегу – тонкая фигурка, гладкие черные косы, откуда они только взялись? Ада остриглась «под мальчишку» еще в четвертом классе, потому что матери некогда было мыть, расчесывать и заплетать ей волосы, а сама она с ними не справлялась. Та, маленькая Ада оставалась на берегу, а вторая взмывала над ней, над океаном, над горами и лесами, видела с высоты птичьего полета Амстердам, и Тибет, и Кейптаун – и просыпалась в собственной постели.