Шандор Петефи

— А чем вы, сударь, занимались до сих пор?

— Я учился в школе.

— Давно это было?

— До нынешнего дня.

— Так…

И, не желая обидеть юношу, директор нашел выход.

— Ну что ж, сударь мой, принесите разрешение от своего учителя, и тогда я вас приму.

Петефи оторопел. Этого он не ожидал.

— От учителя? — пролепетал он растерянно.

Но мгновенно овладел собой и решительно ответил, как мужчина мужчине:

— Хорошо, сударь!

Каким он выглядел ребенком, когда повернулся и выбежал из театра, даже не раскланявшись с директором, ему самому было невдомек. Во весь дух помчался он к учителю. Буквально влетел к нему в комнату и, задыхаясь, выпалил:

— Я решил стать актером! Прошу выдать мне аттестат и разрешение для вступления в труппу.

Учитель сперва не понял ни единого слова. Петефи повторил свою речь. Он был полон такого нетерпения, что говорил, притопывая ногой чуть не после каждого слова. Казалось, он боялся, что если за пять минут не получит нужные документы, то актерская труппа уедет. Учитель сдвинул очки на лоб:

— Ты что, голубчик, с ума сошел?

— Нет. Вы, господин учитель, должны согласиться с тем, что актерское призвание самое прекрасное на свете.

Учитель тут же «согласился». Вместо того чтобы попытаться убедить разгоряченного мальчика, он выругал его и, следуя принципам «педагогики» того времени, избил и запер в классе.

«Мой учитель (благослови его господь!), — писал позднее Петефи в своих «Путевых записках», — счел нужным написать о моих чрезвычайно серьезных помыслах мужу, обладавшему весьма непохвальным свойством чертовски ненавидеть актерское искусство. Этим мужем, обладавшим столь редкостным свойством, был как раз мой отец. И он, как и надлежит добропорядочному отцу, услышав грозную весть, не медля ни секунды, кинулся спасать сына, гибнущего в адском водовороте». И на самом деле, старик, получив письмо, бросил все свои дела, сел на телегу и поехал к своему первенцу. Поначалу он поговорил с учителем, потом, разъярившись, вошел в комнату сына и запер за собой дверь.

— Гм!.. Кем же ты хочешь стать, сыночек?

— Актером.

Петрович не стал спорить, а, пользуясь отцовскими правами, «кинулся спасать сына» — как следует избил его. Шандор стоял, закинув голову; он вытерпел побои, не издав ни единого звука.

Отец, решив, что навсегда «выбил» из головы сына мечту об актерстве, отдышался и поехал домой.

Позднее Петефи вспомнил об этом в своем стихотворении «Первая клятва»:

Я был еще ребенком, мальчуганом. Пятнадцать лет мне было. Я учился. Ученье было для меня тяжелой цепью, Которая весь день на мне бренчала. Звон этих- уз томил меня весь день И даже ото сна меня будил. Как я мечтал сорвать оковы эти, Любой ценой хотел я их стряхнуть! Я и тогда, священная Свобода, Любил тебя с такой же, как и ныне, Всепожирающею дикой страстью. «Оковы! Как сорвать их?» — думал я. Приехали актеры. Я замыслил К бродячей труппе присоединиться. Пусть бедность, присосавшаяся к миру, Меня обнимет тощими руками, Пусть плачет мать, пусть шлет отец проклятья, Пусть что угодно — только б стать свободным И независимость завоевать! И я ушел бы с труппой. Но проведал Учитель про мятежное желанье, И он поймал меня перед побегом, Схватил и запер в комнате на ключ, И был я пленником, покуда труппа Не убралась наутро восвояси… Мольбы мои, рыданья… Все напрасно! Мне было больно, но не потому, Что не пришлось мне сделаться актером, А потому, что силою меня Заставили остаться. Принужденье Жгло душу мне! И пламень тот не меркнул, А разгорался, как огонь бенгальский, И первую тут произнес я клятву, Великую, святую: «Пусть одно Отныне будет главной целью жизни, А именно: борьба против насилья!» Я чту и ныне клятвы этой святость, И пусть карает всемогущий бог Меня на этом свете и за гробом, Коль эту клятву я решусь забыть!

* * *

Казалось, «урок» пошел Шандору на пользу. Мальчик снова взялся за ученье, прекрасно сдал экзамены, и ему поручили написать стихотворение, посвященное окончанию учебного года. Мы приведем из него несколько строк не только потому, что это первое известное нам произведение Петефи, но и потому, что уже в этом детском стихотворении звучит непосредственный голос поэта, пробиваясь через утомительный пафос гекзаметров тогдашней официальной поэзии. Уже в этом стихотворении чувствуется простота и ясность, которыми вообще будет отличаться поэзия Петефи.

В поте лица тот венок мы плели десять месяцев сряду, Чтобы украсить он мог слабые наши умы. Милые сердцу места! Сколько мы тут веселились! Здесь мы садились в кружок, здесь мы играли мячом, Или гонялись за ним, или же в сладостном круге Радостно пели… Теперь, милые сердцу места, Вас посетит тишина, мы вас покинем навеки. — Ныне, друзья мои, труд десятимесячный кончен, Пусть вас господь бережет… [5]

5

Петефи, Прощание в 1838 году. Перевод Л. Мартынова.

«Первая клятва» была написана через десять лет после этого стихотворения.

Подобно вихрю пронеслась в пятнадцатилетнем подростке мечта о свободе, но вихрь прошел, и пока еще поддавались усмирению и нрав юноши и его стихи.

* * *

Целый год Шандор не был у своих. Учебный год кончился. В кармане лежал хороший аттестат. Счастливый, ехал Шандор домой. Перед ним расстилалась равнина, где он родился, где слушал первые песни. Вот уже доехал до Дуная. Стояло жаркое лето. То здесь, то там слышался звон отбиваемых кос: скоро начнется жатва, пшеница поляжет ровными рядами. Цапля загляделась на мальчика. Долго смотрят они друг на друга. Потом птица взмахивает крыльями, поднимается и плавно кружит в вышине. Мальчик прищуривает глаза и смотрит ей вслед. Еще одна деревня. Когда же он будет дома? Он думает об отце, обо всем, что пережил за зиму, о театре, и вздыхает, лицо его становится сумрачным.

Цапля улетела уже далеко, теперь она виднеется только маленькой точкой на горизонте. Какое счастье иметь крылья! Он совсем зажмуривает глаза и видит мать. Она уже, наверно, испекла пирог, прикрыла его платком. Скорее же!.. Но телега ползет еле-еле. Мать, верно, даже не знает, как любит ее сын. Сейчас он скажет ей, непременно скажет, что такой матери больше нет на свете, что…

Всю дорогу к дому думал, Что скажу я маме. Ведь ее, мою родную, Не видал годами! И какое слово дружбы Вымолвлю сначала — Ей, которая мне люльку По ночам качала? Сколько выдумок отличных В голове сменялось! И казалось, время медлит, Хоть телега мчалась. Я вошел. Навстречу — мама! Не сказав ни слова, Я повис, как плод на ветке Дерева родного1.

Телега подъезжает, наконец, к знакомым местам, мальчик хочет спрыгнуть с нее, но, оказывается, родного дома уже больше нет. Телега едет дальше. Что случилось?

Вот он и прибыл… Пирог его не ждал. Дома полное расстройство: чужая хата, хмурый отец, мать с заплаканными глазами. Разлился Дунай, и волны его смыли родительский дом, они унесли с собой и пасшееся на лугу стадо. Половину денег Петровича растратил добрый знакомый, которому он их одолжил. Вторую половину он ссудил родственнику Шалковичу, и тот их ему не вернул.

Петровичи совсем обеднели, остались даже без крова — их приютили знакомые.

* * *

Сейчас, осмотревшись дома, увидев всю тяжесть положения, Шандор с горечью в сердце стал думать о том, что будет осенью, когда он вернется в школу, где среди барских сынков он был первым учеником. Каково-то будет ему теперь? Конечно, он по-прежнему останется лучшим учеником, но что толку? Успехи в школьных занятиях — плохая защита от оскорбительных шуток богатых детей. Его начнут презирать, станут смеяться над ним и даже попытаются командовать. И все только потому, что он будет жить впроголодь, что брюки его обтреплются и ему не на что будет купить другие, что жить ему придется у школьного швейцара в нетопленной комнате на окраине города, а спать — на соломе, брошенной на пол, потому что отца его разорили «недобрые люди» и «волны Дуная».

Думал о будущем сына и старик Петрович и, поразмыслив, решил:

— Куда там бедняку наука! Нужна она ему, как собаке пятая нога. Иди ко мне, сынок, подручным мясником.

Шандор еще только смутно ощущал жестокие законы того общества, в котором жил. Ему не так-то легко было отказаться от своей мечты.

— Как угодно, отец, но я хочу учиться!

Старик сперва помолчал и, верный себе, рассердился на то, что ему перечат. Потом бросил горестный взгляд на неугомонного «бунтаря». «Эх, и поплатишься ты еще за свое упрямство!» — подумал он, а сыну ответил: