Шанель
Шрифт:
Не могло же статься, чтобы где-то там, закулисами, в вовсе уж невидимой области: надаче, наквартире где-нибудь наКутузовском!
– - не могло же статься, чтобы там происходило что-то качественно более духовное, более интересное! При самом трезвом взгляде наюнин салон можно было твердо положить, что он все-таки выйдет рангом повыше, чем валинакомпания или даже Папашки-Писателя.
Но сказать сейчас Даше об этом обо всем -- невозможно, и больше всего именно из-закапелек потанатрубке невозможно, и я впервые по-настоящему понимаю дашину правоту и понимаю, что неполна, неполнабудет моя книгабез фото НикодимаЛукичаЛично, причем, не какающего НикодимаЛукичаили валящегося под стол в последней степени опьянения, авот именно Лукичав силах, то есть такого, каким мы видим его наразных парадных фотографиях и плакатах девять надвенадцать, -- потому что, хотим мы того или не хотим, но Он -действительно неотрывная, неистребимая частичкакаждого, каждого из нас.
Мышкин вытащил из карманакурточки авторучку и пишет в блокнотике, Ксюшасноваповизгивает, похохатывает: ты! так это -- ты! я же стою, дурак дураком, машинально поглаживая по голове так и не поднявшуюся с пола, плачущую счастливыми слезами бедную мою Дашеньку, и вдруг с ужасом замечаю: телефонный штепсель болтается навесу рядом с пустой розеткою -- замечаю и точно вспоминаю, что обааппарата -- и этот, и тот, зеленый, что в спальне, -- весь сегодняшний вечер были категорически выключены. 4 Что с нами сделалось! Боже! что с нами сделалось со всеми после мистического этого беспроводного звонка: мы словно
– - поснимать во всяком случае и не мечтая -- карьеры какой-нибудь особенной, допуска, заграничной командировки?
– - Ынаш собственный фотокорреспондент из Лондонаы? надеждали -- вечная идиотическая надежда, что не так уж и глупы, не так ретроградны, не так равнодушны самые высокие наши начальники, -- надеждали этазавибрировалаво мне: стать главным советчиком, первым визирем, спасителем отечества? любопытство ли к жизни, более таинственной, нежели жизнь египетских фараонов, одолело? разгорелась ли моисеевастрасть, не довольствуясь скрижалями, рукою дотянуться, дотронуться до главного, может быть, человекаЗемного Шара(в сущности -- Бога) -- страсть, выгнавшая пот из ладони назеленую пластмассу телефонной трубки?
– не знаю, не назову, не берусь назвать точную причину, был как в бреду и рвался наужин с бредовою же энергией и, покане уговорил Дашу насчет себя (чтобы взяла) и насчет Ксении и Мышкина(чтобы не брать) -- не успокоился.
Дашенька, хоть и самакапельку обезумела, была, пожалуй, все же нормальнее нас, только помолоделаи буквально светилась, и походкаее сделалась упругаи легка. Всю энергию Дашабросиланадобывание туалета, в котором прилично пойти наужин к дяде Нолику и показать, что онане хуже их, что она -- достойна. Разумеется, вариант ЫБерезкиы устроить Дашеньку не мог: всякое платье, носящее отпечаток индивидуальности, завозится ЫВнешпосылторгомы не менее чем в тысячном количестве, и занеделю раскупается, после чего в кругу тех, кто одевается в ЫБерезкеы, становится чем-то вроде униформы. Понятно, ни дядя Нолик, ни Валькав этот круг не входят, но уж больно паскуден стал этот круг сам по себе к нынешнему времени: мелкая фарца, продавщицы и парикмахерши, мясники и гинекологи, восточные мальчики неопределенного родазанятий, люди искусстваиз тех, кого не пускают забугор, толстые усатые армянки, провинциалы, поработавшие три-четыре годагде-нибудь в Монголии и тому подобная шушера, и я, в общем-то, понимал, что Дашеньке претит принадлежать к подобному кругу, во всяком случае, выказывать эту принадлежность в той, другой, жизни, в которую так долго и сильно мечталось попасть. Ах, как дымился телефон, ах, как дрожал над ним воздух, когдаДашенька, забросив уроки, обзванивалаМоскву в поисках чего-нибудь подходящего, и какой это был восторг, какая победа, когда, наконец, напаланаштучное вечернее платье фирмы ЫChanelы, соответствующего вроде бы размераи баснословно дорогое: около куска.
Дашеньку, естественно, ценане остановила, напротив даже -- порадовала, но обычно бывающая при деньгах, в последнее время Дашенькасильно поистратилась -поменяламашину -- и раздобыть буквально засутки нужную тысячу вдруг оказалось проблемою: поссорившись с отцом, к нему обращаться Дашенькане желала, с клиентурою отношения были совсем не те, чтобы просить в долг, единственная же подругаЮнаМодестовнакак специально укатиланадве недели по частному приглашению куда-то, кажется, в Чехословакию. Я, конечно, теоретически мог сдать свой ЫNiconы, который у меня давненько и упорно пасли, но аппаратуру я считал неприкосновенною, тем более, что дашенькинаchanel все же быланамой взгляд блажью и можно было придумать, в чем пойти наужин и кроме нее, хоть бы и в экстравагантном платье концавосемнадцатого века. Однако, изо всех сил примазываясь к любовнице, я не смел показать себя безучастным, и вот -- набеду -- вспомнил, что у Дашеньки лежат в столе какие-то березочные чеки. Мы пересчитали эти радужные разных размеров и достоинства, -- оказалось тристасемьдесят семь рублей тридцать четыре копеечки, -- может, твои фарцовщики возьмут один к двум или к двум с половиной?
– - что ты, что ты, чеки сейчас и один к полуторане уходят: рубль к рублю -- вон Юнауже полгодамучается! это раньше, когдабыли сертификаты, с красной полосою, с синей, бесполосные -- сейчас в Березе ширпотреб, сейчас все то же и в ГУМе достать можно, если не полениться, -- однако, позвонила, и оказалось, что чеки действительно идут рубль к рублю, -- но ведь сто раз предлагали возле магазинакупить и по двас полтиною, и даже по дваи шесть, уговаривалию -- не знаю, покачалаголовою Дашенька, может, и уговаривали, атолько рассказывают, что у Берез толкутся одни кидалы: мошенники, фокусники почище Кио -- ну, хочешь, рискну, попробую? Дашенькаболее или менее утвердительно пожалаплечами, и я сел с карандашиком делить тысячу натристасемьдесят семь целых тридцать четыре сотых: получилось что-то примерно двашестьдесят пять. Годится, сказал я. Приемлемо. С утраеду!
Ночь я спал неспокойно, неглубоко, то и дело проваливался в прорехи тревожной реальности, которыми изобиловал окутывающий меня клейкий, путаный кокон кошмарных сновидений: предстояние пустякового, смехотворного в общем-то дела: обменане четырехсот даже чеков -- полулегальных государственных полуподачек -- нанормально-легальные советские купюры, волновало меня примерно так же, как Петю Ростова -- предстояние первого боя. Методично, лет десять подряд готовя Особо Опасное Государственное Преступление (не покушение набессьсьмерьтную жиссь НикодимаЛукичаЛично я имею в виду, не взрыв Центрального КомитетаРодьной Коммуниссьсиссьськой Парьтии, не реставрацию, нахудой конец, монархии, аальбомчик идеологического брака), во всех других отношениях был я удивительно, чересчур даже законопослушен: никогдане нарушал ни одного Государственного Установления, официального, полуофициального или неофициального, потому завтрашняя акция становилась событием экстраординарным, мучительным и в каком-то смысле пожалуй что героическим. Я, конечно, понимал, что, если бы и раньше, до приглашения наужин, меня поймали наэтой так называемой спекуляции -- всерьез преследовать и наказывать не стали бы -разве наработу сообщили б, -- не стали бы в виду как мизерности суммы, так и эпизодичности деяния: в стране нашей, о которой третий век идет славасупербюрократической, насамом деле придираются редко и большинство вопросов решают не столько формально, сколько по-божески, -- теперь же я был, можно сказать, вообще в безопасности закаменной спиною нашего дяди Нолика, -занею и не такие аферы люди проворачивают! но вот это как раз несоответствие моих нервов и страхов возможным (точнее: невозможным) последствиям -- оно-то как раз и демонстрировало со всею безжалостностью и недвусмысленностью, сколь глубоко в моей крови, в моих генах -- крокодилах генах -- в каждой клеточке моего мозгасидит этапроклятая страшненькая чебурашкагосударственности.
Отгремело метро, я выбрался наповерхность и пошел к магазину: к одному из тех, которым посвящен был как минимум десяток пленок моего брака(представляю, скольких обменщиков я спугнул, снимая из-заугла!), к одному из тех фантастических нелегальных магазинов, фантастичнее которых разве только распределители ЦК; к магазину, витрины коего, вопреки элементарной логике торговли, не заманивающе изукрашены лучшими образцами товаров, но, напротив -глухо занавешены былыми складчатыми шторами; к магазину, у чьих дверей -когдахвост совершенно ГУМовской очереди
с номерами наладошках, привлекая десяток-другой ментов, не делает присутствие швейцараизлишним и даже бессмысленным, -- у чьих дверей швейцар с военною выправкою проводит в жизнь вывешенное тут же, рядом, требование: вход только по предъявлению чеков ЫВнешпосылторгаы, впрочем, не столько проверяя наличие этих чеков, сколько привычным, опытным и оттого не слишком даже пристальным взглядом оценивая входящих и из внешнего их обликаи манеры держаться выводя факт этого наличия или отсутствия; к магазину, стоянкавозле которого всегдапереполненаЫЖигулямиы и даже ЫВолгамиы: главными, может быть, показателями принадлежности к определенной касте, не самой, разумеется, высокойю с чем бы ее сравнить? с тою, пожалуй, что прежде, лет сто пятьдесят назад, называлась мелкопоместным дворянством; к магазину, который, разумеется, заслужил бы отдельного, подробнейшего и саркастичного описания, если бы оно давным-давно (ничего, увы, в принципе не меняется -- уровень только чуть понижается, круг становится шире, демократичнее) -- если бы оно давным-давно не было сделано в ЫМастере и Маргаритеы; пошел штирлицем по направлению к магазину, внимательно, но делая изо всех вид, будто вовсе никого и не высматриваю, -- внимательно высматривая потенциального покупателя.Покупатель был тут как тут: словно меня только и ждал метрах в десяти от входа: грузин средних лет в дубленке и ондатровой крашеной шапке, -- впрочем, может, и не грузин: осетин какой-нибудь, адыгеец -- я в этом ничего не смыслю, -- зверь, короче; чеки сдаешь?
– - я кивнул полуутвердительно, оценивая его сразу по двум параметрам: не мент ли и не кидала?
– - оценивая и, наконец, оценив, что, надо думать, ни тот, ни другой: для ментаслишком волен, нестрижен, слишком не туп, -- нет, не так, не знаю, в чем там еще дело, не литератор, наблюдательность моя лишенаспособности к вербализации, -- но наментане похож или слишком уж хороший актер, то есть талант, аталантов везде мало, даже в правоохраняющих или как их там? органах, а, может, там и особенно мало, и вряд ли натакие мизерные делакак спекуляция чеками ЫВнешпосылторгаы органы станут свои таланты разбазаривать; для кидалы жею ну, во-первых, зверь, то есть приезжий, то есть богатый, то есть ненадолго -- ergo, психологически оправдано, что ему действительно нужны чеки и побыстрее; во-вторыхю впрочем, что же, пусть даже и кидала, -- дабудь ты кидалою из кидал -- кинешь не всякого, ауж я-то предупрежден, постараюсь быть достаточно внимательным, я не писатель, зато фотограф, у меня глаз-ватерпас. Однако же, подозрение накидалу рассеивалось с каждым новым словом, с каждым новым жестом потенциального покупателя: сколько? Четырестаю тристасемьдесят семью Почем сдаешь? (стал бы кидалаговорить нажаргоне: сдаешь?
– - наоборот, теленочком бы прикинулся, интеллигентом)! Двашестьдесят пять, мне кусок нужен. Отдашь по двас полтиной -- возьму, -- этафразаменя особенно успокоила: нафигакидале торговаться?
– ему хоть по три с полтиною -- все равно накалывать! Ладно, согласился я, взвесив, пусть будет двас полтиной -- даешь девятьсот пятьдесят?
– - полтинник мы с Дашею где-нибудь наскребем, полтинник -- не тысяча! анервы у меня уже были наисходе, всего трясло, искать другого покупателя сил могло бы и не хватить, -- девятьсот пятьдесят дам; а, может, ты больше сдашь? мне больше надо; мне тысячачеков нужна -- жене дубленку привезти обещал, -- тут уж я почти совсем успокоился: дубленкажене дело очень понятное, и запросы не неограниченные, авот именно тысяча: мне тысячанужна, ему тысячанужна; правда, вопрос прозвучал в самой глубине как-то неорганично: зачем у человека, явно последние, единственные чеки продающего -- иначе почему бы тристасемьдесят семь было, ане тристаровно, или четырестаровно, или, нахудой конец, тристапятьдесят -- зачем у такого человекаспрашивать: нет ли, мол, еще?
– - но, может, просто туповат зверь, несообразителен, -- нет, покачал я головою, с удовольствием бы, дабольше нету. Пошли, кивнул не кидалакуда-то замагазин, -ну, далеко-то я, положим, с ним не пойду, еще давно решил я про себя. Знаю, слыхал, как в машины заманивают, в подъезды темные, -- но покупатель и не тянул никудаособенно далеко, и это меня еще больше успокоило наего счет, -тут же, под магазином, стоящим эдак нахолме, -- под магазином, во дворе, посреди детской площадки, покрытой убитым, посеревшим в ожидании запаздывающей весны снегом, мы и остановились.
Девятьсот пятьдесятю покупатель, отвернувшись от магазина, от улицы, распахнул дубленку и достал крокодиловый бумажник: сотни лежали в нем тонкой пачечкою. Здесь у меня как раз девятьсот. Он начал перебирать сотенные, я внимательно следил заего пальцами: по моим подсчетам получилось восемь бумажек, ане девять, и только я собрался покупателя уличить, как он и сам сказал, что их почему-то только восемь, ане девять, и стал рыться по карманам, нету, пожал плечами, странно, кудаб я мог ее засунуть?! Странным мне показалось другое: коль уж собрался покупать целую тысячу чеков -- почему у тебя в бумажнике только восемьсот рублей, ну ладно, с тою, потерянной, сотнею -- девятьсот, то есть, довольно мало и вместе с тем как-то слишком уж ровненько по моему заказу, которого ты заранее знать, естественно, не мог, но и тут я подумал: у богатых свои причуды: может, остальные где-нибудь в другом бумажнике или в трусах зашиты, мне-то что?! и тут покупатель достал из карманатолстую пачку пятерок и отсчитал тридцать штук: проверь, не ошибся? Пятерок было действительно тридцать -- я передал их ему назад, он зажал эту довольно толстую пачку в кулак, и я, несколько все же встревоженный вышеприведенными своими рассуждениями, не спускал с нее глаз, -- кидалаже другой рукою достал пачечку из восьми сотенных и, помогая большим пальцем руки, держащей пятерки, перелистал бело-коричневые бумаги с вождем в овале: восемь, так их восемь и было, -- и сложил обе пачки вместе: толстую и тоненькую: девятьсот пятьдесят.
Тут насталамоя очередь: предъявить чеки, и я стал делать это ощупью, чтобы ни намгновенье не выпустить из виду руку кидалы с деньгами. Чеки лежали в почтовом конверте, который я раскрыл, все поглядывая намохнатый кулак, раскрыл и, оставив надне маленькие бумажные прямоугольнички копеек, с которыми сейчас мне стало как-то стыдно, неуместно соваться, тем более что не по двашестьдесят пять, апо двас полтиною пошл, -- достал чеки и начал пересчитывать, чтобы ему было видать. Пересчитав, протянул свою пачечку, сам потянувшись к его, и, перехватывая, почувствовал, что сотенных вроде маловато наощупь, и, едвапочувствовал, -- тут же крепко прихватил пальцами чеки, совсем уж было перешедшие к кидале, и потащил назад: давай-капересчитаем еще разок!
Зверь аж взорвался весь, отдернул деньги, сунул в карман: ты что, не хочешь продавать?!
– - так бы и сказал, голову тут морочишь, считали уж, пересчитывали! юДанет, почемую только яю -- мне самому уже как-то стыдно, как-то неудобно становилось засвою недоверчивость, азверь накачивал, накачивал, вон, кивал головою, видишь машинавон подъехала?.. (в самом деле: нахолме, рядом с магазином, показалась белая ЫВолгаы под государственными номерами) -- мне-то что, мое дело маленькое, я покупатель, атебя заспекуляцию!..
Мы вышли из поля зрения машины; действительно, зверь прав, следует спешить, и так мы тут слишком долго топчемся навиду у всех!
– - но и я был прав тоже, потому что сотенная пачечкаточно слишком уж казалась тонка; кидала! твердо решил я. Безусловно -- кидала. Но и меня голыми руками не возьмешь! Я сноваполез зачеками, кидалазаденьгами, пересчитал намоих глазах сотенные: восемь их было, восемь!
– - и принялся запятерки, но тут уж я сам остановил его жестом: ладно, мол, верю тебе, кидала!
– - даи насколько пятерок можешь ты меня надуть?
– - натри, начетыре?
– - дая страху надороже натерпелся уже от белой этой ЫВолгиы и всего прочего! Я ж вон у тебя чеки не проверяю, продолжал обиженно, но вместе и примирительно бурчать зверь, ананих должны стоять какие-то штампикию (А, может, и не кидалавовсе -- показалось, может?..) Даесть, есть штампики, все o'key! тоже примирительно сказал я, разворачивая чеки веером изнаночной стороною к нему, но глаз с мохнатой руки и денежной пачки в ней все же не спуская.